сядут за общий стол, уставленный яствами и питиями; польется доброе кахетинское – а ему, Чхеидзе, быть там «толумбашем», чередуясь с другими, и т. д.

Историк (критической школы) прибавит, что Чхеидзе, происходя из страны, не имевшей еще промышленности, олицетворял, можно сказать, «социализм виноградарей», неспособный проникаться истинно пролетарским революционным духом и… чуждый истинно русскому пониманию революции. Историк этот прибавит наконец, что первый председатель социал-демократов, далеко не без хитрости проникший в 3-ю и 4-ю Государственную думу, во многом повторял – уже на вершине своей карьеры – главные черты первого председателя Временного правительства (как его рисуют знающие люди) – буддийское непротивление злу и растерянное благодушие.

Место Церетели в «пантеоне русской революции» и даже высшая санкция славы в виде изображений на коробках монпансье[115] тоже, конечно, обеспечены. Но в его карьере было что-то особенное: внезапное «явление» во 2-й Государственной думе – ораторская сшибка со Столыпиным; исчезновение, на десять лет, в Сибирь; столь же внезапное, но с триумфом, возвращение в Петроград, сразу на курульное кресло революции; бесплодное при всей горячности стремление одновременно к войне, миру, углублению социальной розни – все в тактическом союзе с буржуазией и под предлогом научного ведения революции, по Марксу; заключительный жест Кассандры в Учредительном собрании – по адресу других революционеров, тоже научных и тоже по Марксу. И вдруг затем, после некоторой паузы: «Демократия Закавказья не позволит турецкому империализму…», а еще позже – «Стратегическая граница для Грузии в Борчалинском уезде»…

Я с ним впервые познакомился теперь в Париже. Впрочем, в 1917 г., в бытность мою сенатором 1-го департамента, я по должности там присутствовал, когда приводили к присяге перед сенатом только что тогда назначенных министров Временного правительства (второго состава), в их числе и Церетели (другие были: Прокопович, Пешехонов, Чернов, Скобелев).

Лицо страдальческое, аскетическое – совсем с полотна Греко; подходящая модель для святого Франциска, приемлющего стигматы, или для какого-нибудь святого Себастьяна, пронзаемого стрелами, в византийском духе; но, приглядываясь лучше, вы замечаете глаза, глядящие исподлобья, по-волчьему.

Пресимпатичные деятели эти принадлежали, очевидно, к школе государственных людей, столь распространенной в Грузии, но и далеко за ее пределами, которую имеет в виду грузинский писатель С. Сулхан Орбелиани в одной из притч «О мудрости и лжи»[116]. Собака и петух побратались и сказали: «Построим деревню»; собака спросила: «Как же мы ее построим?», а петух ответил: «Ты будешь лаять, я – петь – и построится».

Увы, увы! Когда над святой Русью, после долголетнего «перекликания петухов», возвещавших рассвет, занялась заря революции, не розовоперстою, светорождающей Эос явилась она, но скуластой могучей фурией с кистенем в окровавленной руке! Тогда и задорным петухам, рассвет возвещавшим, и псам, протяжным заунывным воем сопровождавшим падение умиравшего порядка, а затем залившимся радостным лаем при восхождении революционной Авроры, оставалось одно: уступить место другим, более хищным, более приспособленным представителям политического зверинца!

Да сбудется сказанное у Дарвина и Маркса.

Однако довольно этого панегирика двум сановникам русской революции, высвободившимся теперь из вынужденной грузинской тесноты на европейский простор.

Если бы состоялась Принкипская конференция и эти «лидеры русской революции» (так их именовали парижские хроникеры) приняли в ней участие, они могли бы там развернуться в привычном для них обществе. В Париже, в тех условиях, в которых на деле протекала работа, я не видел, какое, собственно, практическое применение могли получить их таланты.

Что Чхеидзе замкнется в позиции неделания[117] и покорности року, это легко было предвидеть. От Церетели можно было ожидать большой активности в области личного сближения с руководителями социалистических партий в Европе (что имело, конечно, свое значение); к сожалению, у него не было ни малейшего интереса к кавказским вопросам по существу и недостаточное понимание их общего значения.

Оба они легко и прочно привлекали к себе и к Грузии симпатии демократических кругов европейской политики: борьба за национальную независимость Грузии в столкновениях враждующих империй была для них задачей и неожиданной, и чуждой, и непосильной.

Глава XXII. Тень России

58. Грузинская делегация в Париже

Делегация Грузинской республики подвизалась в Париже в виде организованного установления начиная с марта 1919 г. по конец 1920 г. Она являлась главным представительством Грузии за границей и занималась, сверх политических вопросов, также некоторыми делами экономического характера, выполняла фактически консульские обязанности, довольно много работала в области пропаганды и информирования – была, словом, одним из тех «иррегулярных» национально-политических учреждений, которые назойливыми лианами обвивали древо конференции и из которых одни были вполне эфемерны, другие увяли медленно, а третьи превратились в регулярные органы дипломатического представительства.

Я, однако, вовсе не собираюсь излагать, даже вкратце, истории грузинской делегации в Париже. Остановлюсь лишь на наиболее важных ее шагах, предпринимавшихся соответственно колебаниям и изменениям в международно-политической обстановке этого времени.

Обстановка эта для всего Кавказа в 1919–1920 гг. определялась преимущественно, если и не исключительно, русским вопросом[118], то есть, во-первых, положением, шансами и возможным исходом Гражданской войны в России и, во-вторых, политикой великих держав в этом вопросе.

Что касается самой Грузии, то внутренняя ее устойчивость делалась постепенно для всех очевидной. В марте 1919 г. временный парламент уступил место Учредительному собранию. Начали восстанавливаться хозяйственные связи с Европой. При всех многочисленных недочетах и ошибках жилось в Грузии, по-видимому, сносно.

Ввиду твердости режима независимости в самой стране формальная задача парижской делегации заключалась, очевидно, в подготовке международного ее признания.

Фактически же, по крайней мере для тех из нас, кто продумывал будущность независимой Грузии критически, с точки зрения всей совокупности международных условий, вопрос сводился (как и летом 1918 г.!) не к одному лишь формальному признанию независимости Грузии державами Европы, но еще более к согласованию этой независимости с действующими факторами международной политики, к ее обеспечению, упрочению путем такого согласования.

В этом отношении кое-что уже делалось, было сделано не только в Лондоне, но и в Париже. Методы же работы были испробованы и применены еще раньше – в Берлине.

Парижская делегация 1919 г. по необходимости продолжала деятельность, этапами которой являлись: Батум – Поти – Берлин – Лондон. И не случайно было, что председатель делегации, окруженный в Константинополе выдающимися специалистами и имевший много времени в своем распоряжении, не удосужился, однако, подготовить для Парижской конференции хотя бы краткую формулировку требований и запросов Грузии. Не случайно задача эта была возложена на меня: этим именно и обеспечивалась необходимая преемственность работы[119].

С другой стороны, прибывшие в Париж выдающиеся представители грузинской социал-демократии, Чхеидзе и Церетели, не могли, конечно, не внести своих личных, точнее, партийных нот в работу. Это и