обнаружилось преимущественно за пределами того, что делалось и должно было делаться для прямой нашей задачи – отстаивания независимости Грузии. Неизбежным последствием этого было расхождение между тем, что официально заявлялось (западным правительствам) устно и письменно, и тем, что высказывалось на те же темы в среде социалистических организаций. Большой беды в этих противоречиях могло и не быть – все это было микроскопично «в европейском масштабе». Но в этой двойственности обнаруживался, конечно, органический порок, не предвещавший Грузии добра. Началось это с первых же дней работы вновь приехавших наших «чемпионов». В естественной резвости своих начальных движений они сразу же несколько вышли из проложенной для них же колеи. В получивших огласку заявлениях, сделанных ими французским социалистам, говорилось, например, что в Грузии парламент и Учредительное собрание находятся под контролем Совета рабочих депутатов и что вся сила – в последнем. Высказано было также положение, что Грузия есть республика «социалистическая»; что она вернется в лоно России – в случае если там восторжествует доктрина меньшевизма (sic); но что, с другой стороны, «мы воспротивимся иностранному вмешательству в дела России» и т. д.

Все это были, конечно, превосходные мысли. В частности, идея комбинирования «парламента» с «советом» могла бы послужить при случае защитным цветом – но в совершенно другом месте. Только не в Париже, в дни конференции, и не в устах официальных депутатов. «Мы воспротивимся» – давало материал для здорового юмора, но относилось, в сущности, к сфере взаимоотношений Европы и России и к Гражданской войне в России – а согласно официальной доктрине грузинского правительства, Грузия в этом отношении ведь придерживалась нейтралитета.

Касаюсь вкратце этого эпизода, главным образом чтобы показать, как с самого начала партийная позиция грузинского правительства обрекала его представителей на маневры, стоявшие в противоречии не только с прямыми интересами этого правительства и Грузии, но и с его официальными шагами. Мы еще встретимся с примерами этого раздвоения, которое вовсе в данных условиях не означало работы для одной цели разными путями, но скорее являлось источником недоразумений и разочарований и на одном пути и на другом.

Главным предметом нашей работы в 1919 г. была, в порядке отвлеченном, защита независимости Грузии (и других Кавказских республик) ввиду предпринятого восстановления единой России, служившего знаменем Деникина, Колчака и всех боровшихся с ними против Москвы, при полном сочувствии, по разным мотивам и с разными оттенками, главнейших кабинетов Европы и правительства Соединенных Штатов. В порядке же практическом надлежало помочь тифлисскому правительству в его стараниях оградить Грузию от возможного «нечаянного» вторжения русских войск.

59. Единая Россия и окраины

Официальное учение советской власти относительно так называемых инородческих окраин сводилось, в сущности, к доктрине свободного самоопределения народов (вплоть до отделения от России), представляющей некоторую аналогию с известным учением идеолога южных штатов, эпохи войны Севера с Югом, Кальгуна о свободе американских штатов выходить из состава федерации.

Взгляд белых русских нашел выражение в декларации[120], с которой русская политическая конференция в Париже выступила как раз в эпоху принкипского проекта, то есть в январе 1919 г. Здесь очень определенно заявлялось, что новая Россия добровольно вернула Польше ее национальную территорию, но она не может допустить дальнейших нарушений государственного единства. «Политическое положение национальностей в рамках государства (единого русского государства) будет зависеть от степени их культуры и от их исторических традиций», – объяснялось в этом документе; однако не указывалось, кто, собственно, будет судьей культурности («А судьи кто?») и о каких исторических традициях здесь говорится (германо-рыцарский строй в балтийских землях? гетманщина? царство Грузинское?). Несомненно было лишь то, что даже Финляндия не признается независимой. О других фактически образовавшихся в пределах бывшей империи государствах не упоминается. Такие документы не могли не облегчать борьбы окраин за свое государственное бытие.

Каково же было отношение к вопросу европейских правительств? В беседах французов, англичан постоянно выдвигался вопрос о федеративной связи вновь образовавшихся окраинных государств с Россией, как решение среднее между полным отделением и восстановлением единого, то есть одного, всероссийского государства.

Тут было несколько течений. Новые республики, фактом своего существования, постепенно сами делались одним из слагаемых, все же далеко не нулевого значения; они могли рассчитывать на некоторые симпатии и некоторую поддержку; возникали или могли возникнуть и немаловажные новые экономические связи с отдельными великими державами; наряду и с возможной заинтересованностью политической.

Однако существовали по каждому пункту и сомнения, контрдоводы; значение для Европы сильной России[121] оставалось несомненным, хотя бы для борьбы с повсеместным хаосом; традиция ей благоприятная была очень живуча; возвращение ее в концерт держав, в сущности, ожидали – следовательно, в общем, в эту сторону очень тянуло всех. Вот и казалось, что формула федерации всех примирит.

Все эти вопросы получали острое значение с того момента, как военные успехи адмирала Колчака, а позже генерала Деникина позволили многим предвидеть падение советской власти и замену ее новым правительством.

К этому времени новые республики (Балтийские и Закавказские) уже достаточно были известны державам. Парижская конференция в точности знала, в чем их желания и надежды. Раньше и лучше, чем в России, там удалось устроить государственный порядок на началах народного представительства. Агенты держав воочию и на местах могли в этом убеждаться, сравнивая и сопоставляя.

«Отдать» все эти молодые и чисто народные республики в распоряжение правительства восстановлявшейся России в виде ее неотъемлемого достояния, без всяких гарантий и обязательств с ее стороны, было бы мерой, которая, несомненно, вызвала бы ропот и недовольство.

60. Великие державы и единая Россия

Не стану судить, кто был ближе к цели с военной точки зрения и кто действовал с большим политическим благоразумием, Колчак ли (весной 1919 г.) или Деникин (осенью того же года) – подразумеваю, конечно, имена этих вождей как обозначения собирательные: в эпоху Парижской конференции высшей точкой в развитии «русского вопроса» и главнейшим показателем коллективной политики держав в делах России было изложение условий, на которых державы эти (Британская империя, Соединенные Штаты, Франция, Япония, Италия) соглашались признать так называемое правительство адмирала Колчака[122].

Условия эти, сформулированные Верховным советом в конце мая 1919 г., предусматривали (п. 5) «определение взаимоотношений» между Россией и государственными новообразованиями на ее окраинах в порядке договорном, с помощью великих держав, а позже – Лиги Наций.

Это был, несмотря на неясность относящихся сюда текстов и заявлений[123], на мой взгляд, шаг вперед и большой успех молодых, окраинных правительств: окраинный вопрос, из сферы внутренней политики и усмотрения в лучшем случае «народа российской державы», делался вопросом международным. Великие державы, оказывая содействие восстановлению России и понимая в то же время, что уровень