И они с Машей остались одни-одинешеньки, жить на белом свете.

Виктор Иванович преподавал в средней № 833 школе рисование в младших классах, а в старших он преподавал черчение (еще он вел дополнительные занятия, после уроков по рисованию и, кто отстает, по черчению).

Правда, на них никто никогда не ходил, а на уроках Виктора Ивановича приклеивали к стулу клеем «Момент-гарант» и кидались в пиджак тряпкой.

Но они жили, они жили как-то (хотя им по утрам, сразу с Сашеньки, ни разу не захотелось ни проснуться, ни встать), но они себя как-то держали.

Они молодцы. Они заставляли себя друг другом, по очереди: то он все же крякнет и встанет, то она вдохнет и…

И тут она, Маша (Мария Константиновна), ему говорит, она в тот момент, пока это говорила, его пиджак от мела утюгом отпаривала.

Но тут она поставила утюг на дыбы и говорит ему: «Витюша!» – она ему говорит.

«У меня что-то больно сегодня весь день вот тут, (она ему указала, где у нее болит), и я…»

И все. И больше она ему ничего не сказала, и она села на стул и умерла.

И больше у него на всем белом свете ни единого человека. А только, знаете, как бывает? – люди.

И больше никого.

Ну ладно. У него было скоплено несколько, на сберегательной книжке. У нее еще то же.

У него еще оставался, к тому же, кот Маня, Мяунья (которому имя было дано по звуку, производимому его голосом).

Маня, еще с котятского детства, говорил не простое «Мяу», а «Мяу-нья» и «Ма-нья», в общих чертах у него выходило «Мяунья» (Марек, Мотя, Мармуга, Маргалис, Мурасус, Макарус, Маргалус) и просто, как мы уже говорили, Маня. Настоящий породистый кот (неизвестной породы), но серо-буро-рыже-белых полос, с черным сердечком на грудке, в белых валеночках и с серым хвостом. Глаза у Мани были желтого цвета, но добрые.

Такой был их с Машей совместный кот Маня, и Маня очень любил Машу, и вот, так выходило у Виктора Ивановича, что ради Мани опять ему жить, вставать по утрам, варить на двоих геркулесовую кашу и идти на работу по синему хрусткому снегу…

По серой ноябрьской чавкоти.

По желтым кленовым коврам.

По запаху зацветавших черемух.

Невозможно, невыносимо.

«…А летом они с Мяуньей уедут на дачу, и Виктор Иванович снова станет писать свои „Закаты“ и „Рожь“, а Мяунья будет ловить в камышах лягушек, а в подполе мышь.

А на зиму они обратно в московскую квартиру на свой шестой этаж, в четвертый подъезд длинного дома», – рассказывал Мяунье Виктор Иванович, когда тот начинал плакать по Маше и ходить по квартире и мякать…

«Мяу-нья!..» «Мяу-нья!..» «Мя-ша!» «Мя-ша…» – заводил похоронку кот, и Виктор Иванович брал похуделого котика на руки и, прижимая к себе, садился на стул, где умерла его Маша.

И так, в таком положении не очень возможно и совсем не хотелось жить, и, наверное, должно было в этот момент произойти хоть что-то хорошее, но что оно могло быть, а, Мяунья?

…А дети рисовали мелом на классной доске свои обычные гадости, стреляли в спину из ручек бумажными катушками, приклеивали учителя рисования «Момент-гарантом» к стулу, и у Виктора Петровича опустилось в пиджак лицо, и с мелом дрожали у него руки.

И он решился, что нужно ему все-таки просто отравиться. «Газом. Это очень просто выйдет, и получится хорошо, главное, чтобы Мяунью сперва отдать кому-то, в хорошие руки, пристроить его, а потом…» – думал Виктор Иванович, возвращаясь домой с работы, и это его успокаивало, потому что жить очень долго, а так можно раз, и все.

И он дал объявление в газету, что отдаст хорошего кота в добрые руки.

На объявление не позвонили.

Виктор Иванович стал думать дальше, и наконец сообразил, что нужно делать.

Он написал в газете, что даст за котом приданое: квартиру, дачу и денег. У него было на сберегательной книжке около двадцати тысяч. И еще от Машиных оставались.

На такое объявление «добрые руки» сразу, конечно, нашлись и даже пришли по адресу. И даже не одни.

Но Мяунья забился под шкаф и не вылезал даже при помощи фонаря и швабры.

Наконец, пришла по объявлению вполне симпатичная, немолодая женщина (она Виктору Ивановичу даже показалась чем-то похожа на Машу).

И у нее тоже была бородавка.

И они с ней попили на кухне чай, все обсудили как следует, и хотя Мяунья так и не показал носа из-под шкафа, Виктор Иванович и эта дама договорились, пошли в среду (у Виктора Ивановича по средам был выходной) к нотариусу и оформили кошачье наследство как надо.

Провозились, правда, долго, месяца полтора тянулась эта нотариальная бумажная свистопляска. Но наконец все бумаги им выдали с печатями и завереньями на руки, и Виктор Иванович хитростью изловил на кухне Мяунью, запер в переносную корзинку, и, пока ехали с Мяуньей в метро и троллейбусе к новой хозяйке, Мяунья кричал истошным голосом «Мяу-нья!» «Ма-ша!» – спасите, помогите! И даже один-единственный раз за всю свою котовью жизнь Мяунья крикнул «Мяу!»…

А после он сдался и затих…

А Виктор Иванович плакал и гладил кота по прутьям корзинки…

Вот все так хорошо получилось, кота Виктор Иванович пристроил, и пора было наконец «до свидания».

Он попил чаю, взял альбом (это такой толстый семейный у них был альбом, в хорошей с тиснением бархатной обложке, с фотографиями, где все было собрано счастье: и Саша, и Маечка, и Машенька, и Мяунья, и папа Виктора Ивановича, и теща Елена Николавна, Сашкины классные фотографии… В общем, вся жизнь).

Он подложил себе этот фотоальбом под голову, и он показался ему мягче подушки, и он открутил газу ручки, и распахнул духовку, и он лег на пол, возле старого холодильника, где стоял Санин пластилиновый ослик и пушка, и стал засыпать, потому что у него больше не было сил жить дальше.

И все его, кто были на фотографиях, стали к нему приходить, и они улыбались ему приветливо, и все они, оказывается, еще были живы, хотя Виктор Иванович не удивлялся нисколечко этому, потому что он так и думал, что где-то то они должны быть, даже если их больше нету…

(Как с Мяуньей, которого больше не было в квартире, а он был в добрых руках, две остановки на троллейбусе от метро Измайловская, в доме № 24.)

Виктор Иванович не знал, кто может только прийти за ним из этой духовки, но они очень были похожи на всех его людей, без которых он больше не мог, и он лежал на фотоальбоме и улыбался с облегчением и радостью…

И тут телефонный звонок.

Такой оглушительный. Такой треск, и все звонит, все звонит, и кто-то такой упрямый попался!..

И все, кто из духовки, вдруг зашипели и обратно попрятались…

От этого звука.

Знаете, в этот момент очень удивительное произошло. Да.