Черчилль проникся подозрениями к собственной среде несколько позже, разочарованный поведением правящего класса при восхождении Гитлера, а впоследствии тем, как проявили себя аристократы на военных постах, например многие генералы армии и особенно флотские командиры.

Насколько понимал Оруэлл, выходки Черчилля, отчуждавшие от него аристократов-тори, упрочивали его репутацию у других классов. «Для популярного лидера в Англии серьезный недостаток быть джентльменом, которым Черчилль… не является», – написал он в 1943 г.[616]. Черчилль считался выскочкой, сумасбродом, ренегатом, предавшим две партии, и, что, возможно, было хуже всего, наполовину американцем. Один критик Черчилля объявил его «наполовину чужим и полностью неприемлемым»[617].

Когда в 1940 г. Галифакс и другие «старые умиротворители», как назвал их историк сэр Макс Гастингс, убеждали Черчилля задуматься о переговорах с Германией, премьер-министра поддержали члены кабинета от лейбористов Клемент Эттли и Артур Гринвуд[618]. Черчилль помнил об этой поддержке, по крайней мере, до тех пор, пока не закончилась война в Европе и он снова, в ущерб себе, не свалился в узкопартийное интриганство.

Решительное неприятие Черчиллем любых мирных переговоров с Гитлером также могло содержать в себе классовый элемент. Все знали, что некоторые видные представители аристократии проявляли в отношении Гитлера мягкотелость, и абсолютистская риторика Черчилля, вероятно, содержала имплицитное обещание среднему и низшему классам и даже бедноте, что он предательства не допустит. Чарльз Перси Сноу, сын церковного органиста, вспоминал, как подбодрили его речи Черчилля в 1940 г.: «Он был аристократом, но готов был пустить по миру свое сословие и друзей и всех остальных тоже, если это цена спасения страны. Мы доверились ему в этом. Бедняки верили ему, когда его голос отчетливо звучал в трущобных районах летними вечерами 1940 г.»[619].

* * *

Оба они, Оруэлл и Черчилль, могли быть удивительно прагматичными, даже безжалостными в своих суждениях в военной сфере. Этого следовало ожидать от Черчилля, но довольно неожиданно читать запись Оруэлла в дневнике за март 1941 г., что Англия по политическим причинам должна допустить голод в оккупированной Франции. «Верным способом действий было бы дождаться, пока Франция не окажется на грани голода и правительство Петена из-за этого не зашатается, и тогда поставить по-настоящему крупную партию продовольствия в обмен на существенную уступку, например передачу важных единиц французского флота. Любая такая политика сейчас, конечно, немыслима»[620], – рассуждал он, делая вывод: «Люди не мучаются угрызениями совести, когда сражаются за то, во что верят»[621].

Оруэлл надеялся, что дома богачей, бежавших из благополучных западных районов Лондона в загородные резиденции, будут реквизированы властями и отданы жителям Ист-Энда, оставшимся без крова из-за немецких бомбардировок, но с горечью признавал, что «богатые скоты все еще имеют достаточно влияния, чтобы это предотвратить»[622]. Это заставило его вернуться к мнению, что когда-нибудь бедняки восстанут против подобного отношения: «Когда видишь, как продолжают поступать богачи, когда ситуация явно переходит в революционную войну, невольно думаешь о Санкт-Петербурге 1916 г.»[623]. К весне 1941 г., однако, он стал пересматривать свои взгляды на перспективы революции в Англии. «Перечитывая начало этого дневника, – написал он 13 апреля, – я вижу, как опровергались мои политические прогнозы, тем не менее революционные изменения, которых я ждал, происходят, но очень медленно»[624].

Опыт службы Оруэлла полицейским в Бирме и командиром отделения на гражданской войне в Испании сделал его проницательным аналитиком боевых действий, по крайней мере, на тактическом уровне, просматривавшемся сквозь пропагандистские сводки. В дневниковой записи от 22 апреля 1941 г. он скептически отозвался об оптимистических сообщениях о военном успехе британцев в Греции: «Больше всего меня беспокоит повторяющееся утверждение, что мы наносим противнику громадный урон, что немцы наступают сомкнутым строем и мы косим их пачками, и прочее, и прочее. То же самое говорилось во время битвы за Францию»[625]. Как и следовало ожидать, через два дня возглавляемые британцами силы союзников начали уходить из Греции, потеряв 12 тысяч человек, частью убитыми, но главным образом пленными, а также много танков и другой тяжелой техники.

В августе того же года Оруэлл верно предсказал: «Мы ведем долгую, смертельно изматывающую войну, на всем протяжении которой все будут становиться беднее»[626]. На этом он без объяснений прервал ведение дневника почти на шесть месяцев.

* * *

Некоторые военные советники Черчилля жаловались, что никто и ничто не изнуряет их так, как Черчилль. Однако Черчилль часто знал лучше их, как использовать возможности британской военной машины. В апреле 1941 г. он приказал командующему ВМФ на Средиземном море адмиралу Эндрю Б. Каннингему помешать снабжению немецких войск через Триполи. Черчилль предложил затопить один или два корабля, перекрыв вход в гавань города. «Эй Би Си», как называли Каннингема, отверг эту идею. Тогда Черчилль сказал, что необходим обстрел с кораблей, указав начальникам Каннингема, что если моряки не будут действовать, то «всех подведут»[627]. Каннингем возразил, что рейд может привести к огромным потерям среди британских моряков, после чего бесславно отошел в Ливию. К его удивлению, однажды на рассвете ему удалось 42 минуты обстреливать порт, не потеряв ни одного британского корабля или бойца от вражеского огня.

По итогам этой миссии без собственных потерь Каннингем написал Черчиллю раздраженное сообщение: «Когда-то нам пришлось уйти, но только потому, что повсюду действовала немецкая авиация. Мы нанесли неожиданный удар. Всему средиземноморскому флоту потребовалось целых пять дней на то, с чем эскадрилья тяжелых бомбардировщиков, базирующаяся в Египте, вероятно, справилась бы за несколько часов. К тому же флот в ходе этой операции подвергался существенным и, на мой взгляд, неоправданным рискам»[628].