Это был дерзкий и, пожалуй, опрометчивый поступок для адмирала, желающего просветить премьер-министра о возможностях авиации наземного базирования. Черчилль собрал факты и открыл ответный огонь.

Этот обмен ударами не повредил Каннингему в глазах Черчилля. Он восхищался крутым нравом адмирала и, предпочитая военачальников, которые любят наступать, два года спустя поставил его во главе британского флота.

Работавший в постоянном контакте с Черчиллем начальник Имперского Генерального штаба генерал Алан Брук принимал на себя основную тяжесть поведения премьер-министра. Практичный уроженец Ольстера Брук по случаю Второй мировой войны перескочил, отчасти в силу собственных заслуг и немалого военного таланта, через половину всех воинских званий. В своих дневниках он изображает Черчилля не благородным спасителем нации, а пьяным болтуном, ночные суесловия которого в военные годы, скорее, подрывали усилия военных, чем способствовали им.

В 1941 г. он записал в дневнике, что на совещании поздним вечером Черчилль продемонстрировал «ужаснейшую вспышку дурного нрава; нам было сказано, что мы ничего другого не делаем, кроме как губим его планы, не имеем собственных идей, а стоит ему высказать идею, не отвечаем ничем, кроме возражений… Бог знает, где бы мы были без него, но и где мы окажемся с ним, знает только Бог»[630].

Страстный орнитолог, генерал написал в феврале 1942 г., что совещание с Черчиллем «в точности напоминало клетку с попугаями»[631]. Черчилль критически относился к своему военному командованию. Брук жаловался на его вздорные заявления вроде: «Если у вас нет ни одного генерала, способного выиграть битву, и ни у одного из них нет никаких идей, мы обречены постоянно терпеть поражения»[632].

Доставалось и адмиралам. Черчилль, разочарованный их предложением в начале войны уйти из Средиземного моря, назойливо напоминал им: «Боевые корабли предназначены для того, чтобы оказываться под огнем»[633].

На профессиональный взгляд Брука, против Черчилля можно было выдвинуть столько разных упреков, что вывод напрашивался сам: «Разработка стратегии не была сильной стороной Уинстона». Этот вывод был сделан не сгоряча, а спустя годы, уже после войны, так что это обдуманное суждение. Черчилль, как писал Брук в дневниках, опубликованных много лет спустя, «предпочитал действовать интуитивно и импульсивно… Его военные планы и идеи разнились от самых блестящих замыслов, с одной стороны, до самых опасных – с другой. Чтобы заставить его отказаться от диких задумок, требовались сверхчеловеческие усилия, которые никогда не были полностью успешными, поскольку он был склонен снова и снова возвращаться к ним»[634].

Однако все эти обвинения, пусть справедливые, оказываются непринципиальными при взвешенной оценке. Черчиллю во время войны нравилось словосочетание «уровень событий»[635], которым он иногда пользовался, чтобы выяснить, действительно ли официальное лицо понимает контекст, в котором работает. Брук в своих суждениях постоянно упускает из виду, что на высшем уровне войны Черчилль был первоклассным стратегом. Премьер-министр, в отличие от своих генералов, мастерски собирал отдельные фрагменты войны, словно части глобальной головоломки, соединяя разные театры военных действий и народы. Черчилль умел взвешивать тактические и политические препятствия, и не единовременно, а многократно на протяжении нескольких лет. Черчилль понимал, в отличие от Брука, что «на большой войне невозможно отделить военные вопросы от политических»[636]. Он писал: «На высшем уровне они едины… Значительная часть литературы нашего трагического столетия грешит идеей, что на войне идут в расчет только военные соображения и что ясному, профессиональному восприятию солдата мешает вмешательство политиков».

Наилучшее объяснение собственного подхода к большой стратегии Черчилль дал в своем, во всех отношениях, очаровательном очерке об увлечении любительской живописью: «Написать картину все равно, что выиграть битву. Принцип один и тот же. Это задача того же рода, что и построение длинного, убедительного, внутренне связного аргумента. Это предложение, которое, включает ли оно мало или сколь угодно много частей, управляется единством замысла»[637].

Черчилль лучше своих генералов чувствовал единство замысла в военной сфере, то есть умел связать воедино авиацию, флот и наземные войска так, чтобы в совокупности они были сильнее и действеннее, чем по отдельности. Например, он был убежден, что его генералы в Египте неспособны так задействовать флот, чтобы поддержать пехоту огнем и обеспечить снабжение вдоль побережья Северной Африки, и ругался в меморандуме 1940 г.: «Преступно иметь морские силы и оставлять их неиспользованными»[638].

Нападение Германии на Россию 22 июня 1941 г., нарушившее германо-советский пакт о ненападении, заключенный в августе 1939 г., навело Оруэлла на пространные размышления в дневнике. Согласно традиционным представлениям и официальным оценкам британских военных, Россия, как и предыдущие цели нацистов, недолго продержится против победоносной германской военной машины. «Людям видится Сталин в маленькой лавчонке в Патни[639], торгующий самоварами и исполняющий кавказские танцы», – писал Оруэлл[640]. Он, однако, верил в стойкость Советов: «Более трезвая оценка такова: “Если к октябрю русская армия еще будет существовать и сражаться с Гитлером, с ним будет покончено, возможно, этой зимой”».