Воздух был пропитан влагой, так что я поежилась. По безбрежном газону, где-то далеко за жеребенком, почти на горизонте, кто-то медленно двигал в разных направлениях газонокосилку. Стрекота ее не было слышно. Шевелиться не хотелось, но и лечь я опасалась: вдруг засну. Отчего-то мне казалось, что нужно оставаться настороже. Наверное, оттого что без собаки у ног или рядом, на диване, я отдыхать не привыкла. А моя Званка обитала на просторах родной земли — счастливая! Ну, ничего. Дождусь вестей от Валентины, съезжу с Мэй на пару выставок — и хватит.

Я устала. Постараюсь пока отдохнуть. И не все ли равно, как относится ко мне Мэй. Некоторое своеобразие английской дружбы я уже ощутила. Судя по тому, как Пам вцепилась в Гриба, немедленно меня отринув, бизнес, то есть «наше дело», был вполне реален. (То есть дело уже не наше, и реальность его — не для меня. Вот так всегда, — пожаловалась я сама себе. Придумаешь что-нибудь, сделаешь то, что другие не могут (а кто, кроме меня, смог бы соединить в этом мире Пам и Гриба?) — и ты уже не нужна). Если же «бизнес» реален, — продолжала рассуждать я, пользуясь нехитрыми силлогизмами, ибо интуиция меня покинула, — то для Мэй я просто игрушка и «русский сувенир» для продвижения ее будущего питомника. И ей действительно все равно, как я буду жить, когда исчезну с ее глаз.

Совершенно непонятно, почему все-таки здесь, в высоких кругах англичан, именно аристократических (а других я не знаю), так велик до сих пор интерес к русским? Почему меня с такой готовностью приглашают? Конечно, традиция, и, конечно, память о прежних русских высокородных чудаках — англоманах. Англичане и сами чудаки, так что это сходится. Я, например, — типичная чудачка, по крайней мере по современным российским меркам. Идиотская страсть к собакам, нежелание расстаться с подобиями науки, отвращение ко всему тому, во что вцепляются, чтобы выплыть — то есть влезть хоть немного вверх по лестнице. Вот и эта история с льном. Нормальный человек нашел бы сам шестьсот долларов на билет туда и обратно — занял бы, в конце концов, чтобы не нуждаться в каких-то Валерочках и не получать неожиданных Грибов своей родины, направился бы прямо к Пат в Ноттингем, положил бы начало делу, своему собственному, — а там и к Мэй, — если времени хватит на развлечения. Да, все, что я делаю, — все выходит по-детски, и не могу я быть самостоятельной, и не могу быть одна. Все оглядываюсь: на кого бы опереться? Так вот же тебе Мэй для опоры, развлекай ее, способствуй и подчиняйся, изучай Англию, которую без этой леди тебе никогда не увидеть. Всю жизнь будешь помнить и внукам рассказывать. Больше пользы никакой.

Да, о внуках. Не будет детей — не будет и внуков, — продолжала я свою формальную логику, будто какой-то противный софист засел у меня в голове, и мысли отщелкивались, как косточки на старинных счетах. Один мой знакомый бизнесмен — правду сказать, один только бизнесмен у меня знакомый и был, Валентинин миллионер, — серьезно подумывал о том, чтобы наладить производство настоящих русских счетов и продавать их за границу — вместо калькуляторов. Но не стал. Подвернулись дела получше.

Дальше мысль не пошла. Не будет семьи — не будет детей… Нет, несерьезно, дети могут быть и без семьи. «Без семьи» — вспомнила я старинный том в красном коленкоре с тисненными на нем золотом: цветочной гирляндой, мальчиком, сгорбившимся под грузом шарманки, пуделем и обезьянкой. Животные тоже выглядели несчастными и брели рядом с ним по дороге. Гюстав Мало. По этой книге — летописи бесконечных несправедливостей и невзгод — училась я читать по-французски. Зачем? Зачем??? Лучше бы научиться сначала завязывать конский хвост и стричь челку, потом — как следует красить глаза и губы, танцевать и водить машину. Курсы-то были почти бесплатные! А при всех этих совершенствах, при этой вожделенной и недостижимой взрослости — блистательной юной взрослости — мне никакой Сиверков был бы ни по чем! Сама виновата. Дура. Вместо веселья — молодость за книгами, комплексы, несчастья… тяжесть, хандра… будто поет та самая шарманка, ручку которой крутил в красной книге с золотым обрезом маленький мальчик без семьи…

Нет уж, без семьи не хочу. Нужно семью. Не будет мужа — не будет семьи, — продолжал софист. С этим спорить было невозможно. И именно здесь крылось неразрешимое. Как превратить в мужа человека, не склонного жить на одном месте, в одно время, с одной женщиной? Человека, которого я даже запомнить как следует не могу? Человека, который всегда смотрит вдаль? Родить ребенка — и читайте дальше «Без семьи», желательно по-французски?

Нет выхода. Нет мужчин. Хуже, чем после войны. О животных говорят: нарушен комплекс брачного поведения. У моих знакомых мужчин этот «комплекс» ограничивался спариванием. Все последующие элементы — устройство дома, выращивание потомства — почему-то отсутствовали. Зато других комплексов было у них в избытке. Так что не будет ни мужа, ни семьи, ни детей. Пусть.

Горячо жжет обида. Кажется, довольно времени прошло, чтобы это белое пламя превратилось в малиновые угли, и чтобы они даже как-то приятно иногда грели: да, это было, было… И чтобы подернулись сизым, серым, истлели и — погасли. Перед глазами стоял средневековый камин в доме Джулии: так все и происходило. Ствол яблони сгорает и рассыпается в прах за несколько часов, любовь — за год. Всему свой срок. Почему же и сейчас так больно? Там, в своей стороне, неуловимый Сиверков смеется и читает, пьет с друзьями и смотрит в небо, наблюдает за животными и вновь влюбляется, и снова на закате, в самом лучшем месте Москвы, у высотки МГУ, кокетничают с ним беззаботные молодые женщины. И таскает он за собой мою белую собаку, которую больше не с кем было оставить — у Валерочки дома целая стая отвратительных миттельшнауцеров, у Валентины тоже нельзя, ведь там до вчерашнего дня царствовал строгий миллионер, у ее живой еще тогда бабушки, любимой моей Анны Александровны, — своя спаниелька, уже пожилая. Да и совестно было так обременять старушку. Бедная Анна Александровна. Это Валентина должна была воспринять от нее страсть к собакам, не я. А получилось наоборот. Нелегко, наверное, вырасти рядом с человеком, который так любит собак вообще и одну в частности. Валентина полюбила кошек.

Кошки для нее были запретный плод — Анна Александровна считала, что все они поголовно исчадия ада, разносчицы стригущего лишая и глистов, источник вони и коварства. И маленькая Валентина побуждала меня лазать по чердакам старых домов в Ростовских переулках. Мы тщетно пытались ловить там диких котят — потомство диких же кошек. Но не хватало умения настоящих звероловов. Таких котят дикого полосатого окраса, нередко — черных, голыми руками было не взять. Только однажды, — вспоминала я, сидя в кресле, когда до одевания оставалась четверть часа, — только один-единственный раз удалось нам с Валентиной завладеть диким полосатым зверенышем. Валентина была послана в магазин, и в кармане у нее была старая авоська — некогда верный спутник наших бабушек. Хорошие авоськи отличались прочностью звероловной сети и служили десятилетиями. Мы загнали котенка в водосточную трубу — скрываясь, он на растопыренных лапах поднялся внутри трубы и там повис. Валентина выхватила из кармана посеревшую от времени шелковую авоську, надела ее на сливное отверстие, и мы стали ждать. Лапы зверя ослабли через полчаса, котенок, скрежеща по трубе когтями, рухнул в сетку и, издавая дьявольские вопли, был спутан. Стояла осень, так что перчатки спасли нас от его когтей. Взволнованные охотой и удачей, мы смотрели друг на друга, держа авоську с котенком. Увы! Котенок корчился, шипел и завывал, как бес. Девать его было некуда. Положив авоську на газон, мы отступили и с грустью наблюдали, как он выпутался и, задрав встопорщенный хвост, скрылся под плитами каменного крыльца.