Она сыпала вопросами, не дожидаясь ответа на предыдущие.

Лида страдальчески терла запястья.

– Извините, наверное, я что-то напутала… Я все-таки пойду, вы меня, пожалуйста, не провожайте.

– Жаль! – сразу согласилась на уход Наталья. – Ладно, не буду мешать, воркуйте, прощайтесь!

– Может, отвезти тебя? Давай такси вызову? – настойчиво предлагал Горелый.

В прихожей он заботливо застегнул на Лиде пуховик.

Девушка покачала головой, обвела взглядом прихожую, молча вышла, обернулась и тихо попросила:

– Скажи Захарке, что он замечательный мальчик и я его люблю. Но, боюсь, я никогда не соберу свои бусы смелости.

На улице, в метро – во всем мире стояла оглушающая тишина.

Наверное, Лида перестала различать звуки.

Или они умерли вместе с Лидиной душой.

Ведь затихнуть, замереть от горя Москва не могла, не тот это город, чтобы отчаиваться и прекращать шуметь и кричать, звенеть и грохотать, гудеть и петь.

Значит, дело все-таки в Лиде.

Впрочем, зачем ей теперь слышать далекие подземные шорохи и небесный гул, купаться в струях щебечущего света и огибать стон проводов, подбирать треск и заворачивать в бумагу хохот?

На студию она не вернется, это решено.

И на звонки не станет отвечать.

Пусть Женя считает, что она умерла. Погорюет и смирится. Лучше потерять любовь одной-единственной девушки, чем веру в Любовь.

Тишиной встретил Лиду и загончик, в котором еще недавно весело похрюкивал поросенок в суконной жилетке. Пластиковый газончик и домик были пусты и заброшены, миска перевернута…

Лида понуро вошла в подъезд, отперла квартиру, шагнула в прихожую, прикрыла дверь и замерла в безмолвной тишине.

Скрип пола, шорох китайской розы, кряхтенье дивана, писк пылинок, хлопки бумаги растворились, рассеялись, уплыли, умерли, перестали существовать.

Она терла уши и виски, как трет глаза человек, внезапно переставший видеть.

Ощупью, натыкаясь на вещи, добралась до комнаты, скинула джинсы и джемпер, кое-как, путаясь в завязках, не издававших ни звука, накинула халатик.

Вошла в душевую.

Под ноги повалился пакет, собранный в тюрьму.

«Женя и не думал заявлять в милицию, – скорбно усмехнулась девушка. – Потому что он великодушный, честный, порядочный. Не то что я…»

Она медленно доставала вещи и раскладывала по местам.

Долго держала в руках блок сигарет и наконец опустила в мусорное ведро.

Тщательно, разглаживая сгибы холодными руками, сложила вчетверо пустой пакет и спрятала в шкафчик на кухне.

А может, в самом деле умереть?

И разом прекратится эта мука?

Глухо, как из-за закрытой двери, проиграл телефон.

Лида равнодушно посмотрела на экран…

Мама!..

Как она могла забыть о маме, отце, бабушке, дедушке!

– Лидуша, доченька, что же ты не звонишь, не отвечаешь? Пропала, мы здесь извелись все!

– Мамочка…

– А почему у тебя голос такой? Случилось что, доченька?

– Нет, мамочка, все в порядке…

– Как же в порядке?! Не спишь в такое время!

– Мама, это такой страшный сон…

– А ты, если сон плохой привиделся, в окно погляди и скажи: не ходи сегодня, уходи вчера! Да перекрестись! У тебя же иконка Божьей Матери есть, под подушку положи. Да сон свой страшный вслух всем подряд расскажи: дерево увидишь – ему поведай, кошку встретишь в подъезде – кошке рассказывай. Подруге обскажи! Доченька, ты вот что сделай: прочитай сейчас «Отче наш» и ложись. А я приеду!

– Не надо, мама, – вяло сопротивлялась Лида. – Деньги тратить…

– Ты наши деньги не считай, чай, с отцом работаем! Не бедствуем! Ложись иди, да иконку – под подушку!

– Мама, еще Захар… Он хороший ребенок, но сложный. Родители развелись, каждый живет своей жизнью… А я должна все ему рассказать…

– Какой ребенок, доченька? Да что у тебя там происходит?! Лидуша, ты сейчас успокойся, ляг, а я утром побегу на вокзал за билетом, и – к тебе.

…Ночь была глухой, как ватное одеяло.

Лида то бормотала простенькую молитву, которую выучила в детстве с бабушкой, то засыпала, то, не помня себя, стояла перед темным окном, мучительно напрягала слух, но не могла разобрать ни звука.

Кажется, она просыпалась от резкого звонка в дверь. Но бабушка предупреждала: если снится звонок или стук, открывать ни в коем случае нельзя, не к добру!

Потом Лида снова проваливалась в забытье и после не могла вспомнить: приснился ей разговор с Иваном или она в самом деле звонила. И он неожиданно ответил.

«Ты знал, чья это квартира? – шептала девушка. – Почему именно Женя?»

«Потому что твой Горелый меня унизил, а Иван Гонсалес унижений не прощает! Ну как, месть была эффектной?»

«Чем он унизил тебя? Вы даже не были знакомы!»

«Продюсер хренов! Шишка на ровном месте! Не пустил меня в свою занюханную студию! Пропуск нужен, видите ли, ходят тут всякие! Нельзя войти в твою несчастную студию? Так я пройдусь грязными ботинками по твоей спальне!»

Лида калачиком сворачивалась в кресле, с головой забиралась под одеяло.

Ей казалось, исчезли все звуки во вселенной.

Она лезла на леса, задевала металлические трубы, но они покачивались в полной тишине.

Шаги тонули в ковре, безмолвно сидел в уголке Захар, бесшумно крутилось колесико машинки, Алина молча укоризненно качала головой.

Ночь сменил такой же беззвучный сумрачный день, незаметно перетекший глухим вечером в очередную непроницаемую ночь. И вроде бы она слышала издалека, по мобильнику, голос Жени и бессвязно рассказывала ему о событиях последних месяцев.

И, кажется, утром в квартиру вошла мама.

– Да ты горячая вся, доченька! Чуяло мое сердце, когда по телефону голос твой услышала! Господи, простыла! Небось без шапки по морозу бегала. Ложись, сейчас я морса наварю, ковшик целый выпьешь – и сразу на поправку!

Сквозь сон Лида чувствовала, как мама помогает сменить мокрую от пота ночную рубашку, переворачивает подушку.

На следующее утро она проснулась ослабевшей, но без жара.

Улыбнулась маме, сидящей в кресле с горестно поджатыми губами. В руке мама сжимала листок бумаги и визитную карточку участкового.

– Мамочка… – прошептала Лида.

– Лидуша, что же это такое? Ты ради денег стала девушкой по вызову?! Господи, позор-то какой!