И странное дело, чем дольше я слушала разговор, тем больше узнавала в лежащей женщине Лизу. Наверное, это было как-то связано с географией Новой Талки – с водой, воздухом и прочими мелочами. Хотя их родину я старалась без нужды не поминать, заметив, что и Лиза с тетей Валей аккуратно обходят эту тему. Думаю, оставаясь наедине, они много чего вспоминали, но при посторонних проявляли сдержанность.

Насколько я поняла, тетя Валя попала под артналет и спаслась только чудом. Близким взрывом ее ранило и практически похоронило. Ноги оказались перебиты, в плече засел крупный осколок, к этому добавились множественные ожоги. Спасли соседи, пришедшие на помощь. Женщину откопали и, оказав первую помощь, срочно переправили на «материк». Ноги тетя Валя запросто могла потерять, могла и умереть, но ее вовремя привезли. Да и хирурги не подкачали: три удачные операции сделали свое дело.

В госпитале она нашла и других беженцев, уже не из Новой Талки, и все поддерживали теснейшую связь. А тут и Лиза к ним заглянула – на первый взгляд совершенно случайно, но есть ли они, случайности, в нашем мире? В госпиталь свозили многих и отовсюду, и Лиза приехала сюда вполне сознательно, надеясь разыскать кого-нибудь из земляков. Вот и нашла – сначала дядю Володю, а потом тетю Валю. Сейчас их объединяло практически все: общая родина, общее горе. У Лизы на фронте остались старший брат и отец, у тети Вали продолжал воевать муж, а дядя Володя оставил там двух племянников и сестру. Словом, этой троице было о чем поговорить и что вспомнить.

А еще мне растолковали про главный феномен тети Вали. После перенесенных операций, не имея возможности двигаться, она попробовала однажды петь. Сначала – чтобы притушить приступы боли, а потом – чтобы хоть так отблагодарить за помощь соседок. И это стало открытием для Госпиталя ветеранов! Никаких консерваторий тетя Валя не заканчивала, однако голос у нее оказался волшебный. Мягкое грудное контральто, превращавшее ее смех в маленькое чудо, покорило всех пациентов. Конечно, в больницах подобное не практикуется, однако в виде исключения тете Вале пошли навстречу.

Посоветовавшись с начальством, врачи решили, что если негромко и дозированно, то можно и позволить небольшие концерты. И с того дня тетя Валя пела свои любимые песни, а палата превращалась в подобие филармонического зала. Это было музыкотерапией – и даже много лучше. К ним уже и телевидение приезжало, и газетчики приходили. Одна молоденькая журналистка, собиравшаяся взять у тети Вали интервью, слушала-слушала да и расплакалась, отчего перепачкала все лицо тушью. Так и не стала делать никакого интервью, а на диктофон записала несколько песен, твердо обещав пробить их отдельным блоком на телевидении.

Слушая все это, я вдруг поняла, чем завершится сегодняшняя встреча, и не ошиблась. В палату постепенно прибывали новые гости, а медсестры принесли несколько маленьких скамеечек. Среди прочих приковылял и дядя Володя. И они в самом деле запели – тетя Валя и моя замечательная подруга Лиза. Все вокруг разом притихли, а я… Меня словно в стенку вдавило сверхгравитацией. Я-то, дура, не ведала, что Лиза умеет так петь! А уж вдвоем с тетей Валей они представляли уникальный дуэт! Песни большей частью были грустные и неспешные, но их хотелось слушать и слушать. Многие в палате скоро захлюпали носами. Я и сама могла бы захлюпать, если б не мое грозное имечко.

Но вот врачей, что разрешили вечернее пение, я понимала теперь прекрасно. Тетя Валя не просто пела – она лечила. Себя и соседей. Потому что ничем иным это назвать было нельзя. Они и пели-то о лесах и степях, о чем-то удивительно родном.

И, зажмурившись, я начинала видеть себя плывущей в лодочке по медлительной реке. Где-то далеко впереди угадывался закат, и там же, у горизонта, река становилась огненно-золотой, словно готовилась перейти в иной мир, спешно перекрашивая темные воды в райские цвета, настраивая на должный лад всех вновь прибывающих. И мне тоже отчаянно захотелось туда – к золотому закату, к людям, что, расставшись с блеклыми телесными костюмами, обретали способность светиться. Река, словно колыбель, покачивала незримую лодочку, я могла бы плыть и плыть по медовому течению бесконечно. Но, видимо, все здесь было оговорено по минутам. Скоро голоса смолкли, река растаяла, и я распахнула веки.

Лица у всех пациентов были совершенно изменившиеся – зареванные и просветленные одновременно. Кстати, и у медсестер тоже. Выходили неспешной вереницей, а уж добрых пожеланий набиралось столько, что впору было складировать их у стен и на подоконниках. А мне стало ясно, отчего тетя Валя так быстро пошла на поправку. В подобной атмосфере умереть было просто невозможно.

Прощаясь, Лиза поцеловала землячку в щеку, а та щепотью перекрестила мою подругу. Пальцы ее уже могли это делать. И я тоже не удержалась – легонько погладила эти торчащие из-под повязки пальцы, отчетливо понимая, что уношу с собой частицу новой фантомной боли. И очень надеялась, что с этого дня тете Вале будет немного полегче.

Воистину, у нас получился вечер музыки! Мне даже чуть обидно стало. Совсем как во время сбора урожаев, когда от фруктов и овощей ломятся столы и холодильники. Конечно, здо́рово, но всего-то месяц-полтора и живешь в изобилии. А потом наступают зима, весна, лето – и сидишь на фаст-фуде и мороженых пельменях. Словом, то пусто, то густо. Вот и с музыкой сегодня все вышло замечательно, угнетало только то, что завтра и послезавтра такого уже не случится.

Через каких-нибудь полчаса мы встретились на площади с Иечкой Львовной, абсолютно переменившейся – стройной, воздушной и ослепительно привлекательной. У меня даже эпитетов не хватало, чтобы по-настоящему ее описать. В школе-то среди учителей у нас пуританские порядки: длина юбок, цвет кофточек – все строго расписано, а тут я вдруг увидела, какая она есть на самом деле.

И лишний раз пожалела, что с нами нет Юрия Николаевича. Ия Львовна словно мысли мои прочитала – тут же и успокоила:

– Юрий Николаевич всем передает сердечные приветы. В оперу он, конечно, не успеет: они на автобусе вернутся только к девяти часам, но потом обязательно примчится, и мы погуляем с ним. Если хотите составить нам компанию, мы будем бесконечно рады.

«Бесконечно рады» – так могла сказать только Иечка. Я даже прыснула. Ну какая тут может быть бесконечность? Она, конечно, из вежливости это говорила. Разве счастливым парам требуются свидетели? Разве что на свадьбах. Я даже представила: шагают себе эти двое под ручку, а рядом топают две дурынды и всё ждут не дождутся момента, когда же их подопечные начнут целоваться.

Разумеется, мы отказались. Достаточно было оперы, про которую Иечка тоже предупредила, что постановка какая-то экспериментальная – одни ругают, другие нахваливают. Вот ей и захотелось составить собственное мнение. А заодно и нас просветить. Все-таки не магазин и не кабак – опера.

В общем, мы еще разок полюбовались на себя в случайной витрине, сфоткались втроем на сотик и отправились слушать оперу по пьесе Гоголя «Ревизор».

Гадость оказалась потрясающая, но Лизе очень понравилось. Может, потому и понравилось, что она все время пыжилась, чтобы не рассмеяться. Ну а я человек отсталый и, в отличие от Иечки, совершенно неделикатный, я люблю, чтобы в опере была музыка, а не повторяющиеся сто раз трезвучия. Была такая старая песенка (это я у папы в записях магнитофонных нашла), так там пелось: «Три аккорда, три аккорда для тебя сыграю гордо…» Вот эта самая песенчужка в моей голове и крутилась, пока я слушала оперу. Получилось прикольно: Лиза продолжала хихикать, я свирепо гримасничала, а Ия Львовна поглядывала на нас с укоризной. Я знала, что она думает: «Да, музыка не самая талантливая, и играют никудышно, но в опере так себя не ведут». По доброте своей Иечка Львовна не понимала, что сам Гоголь за такую постановку легко бы убил всю труппу с дирижером в придачу. Кроме того, она не была с нами в больнице и не слышала чу́дных песен тети Вали. Контраст был чудовищный!