Вместе с ним прибыло еще семеро из той же команды: кого-то притащили, кто-то доковылял сам. Фридмана принесли последним, на носилках. Он не мог пошевелиться; ему раздавило грудную клетку и перебило позвоночник. Он лежал на койке в бессильной агонии.

Грудь Густава тоже была серьезно повреждена, переломанные пальцы горели от боли. Лотерея в конце концов обернулась для него проигрышем, рано или поздно настигавшим всякого. Какое-то время в ней удавалось побеждать, но чем дольше тебя принуждали оставаться в игре, тем поражение становилось вероятней. Перспективы тяжелораненых были самые плачевные. Игла врача и фенол с гексобарбиталом в вену – вот что их ожидало, а дальше дым из трубы в крематории.

Фридману повезло быстро умереть от полученных увечий. Большинство остальных, раненных легко, вскоре ушли из лазарета. А Густав остался. Дни текли за днями, а он все лежал в небольшой палате, прилегавшей к Операционной II. Если раньше он не знал, чем в ней занимались, то теперь понял: Операционная II предназначалась для смертельных инъекций, а его палата была залом ожидания перед ней[299].

На некоторое время Густава оставили в покое; периодически какого-нибудь больного или искалеченного арестанта отводили в Операционную II, и оттуда он уже не возвращался. Доктор, проходя мимо, каждый раз окидывал Густава коротким взглядом; он был слишком тяжело ранен, чтобы с ним возиться. Зачем тратить смертельный укол на заключенного, который вот-вот умрет сам. Но доктор не знал, какая у Густава Кляйнмана воля к жизни.

Один из санитаров, по имени Гельмут, потихоньку ухаживал за Густавом, пока доктора не было рядом, и тот продолжал цепляться за жизнь, хоть и мучился день и ночь от боли. Постепенно она отступила, и через шесть недель он достаточно поправился, чтобы выписаться. Густав все еще ходил по острию ножа: у него не было сил работать в транспортной команде и даже при лазарете, так что он считался лишним ртом, который в любой момент могли вернуть назад в Операционную II на ликвидацию.

Жизнь ему спасли друзья и былая профессия. Дружественные заключенным надзиратели перебросились парой слов, и Густава перевели на фабрику, где делали боеприпасы – в частности, гильзы, – запоры для бараков и запчасти для самолетов, а также переоборудовали грузовики под походные столовые[300]. Густав получил работу мебельщика. Он начал поправляться.

Впервые со времен прибытия в лагерь – а по сути, впервые после Аншлюса, – Густав снова занимался собственным делом. Он был счастлив – насколько это было возможно. Работа его не тяготила, и у него появились новые друзья. Бригадиром был немецкий политзаключенный по имени Петер Керстен, бывший городской советник коммунистической партии – «очень храбрый человек, – думал Густав, – с которым мы отлично ладим». Он сумел даже обеспечить место для одного из венских друзей, Фредля Люстига, с которым работал в транспортной колонне. Вместе у них получилась отличная маленькая компания.

Так оно и шло до самого начала октября. А потом, словно после краткого пробуждения и глотка свежего воздуха, снова возобновился кошмарный сон, и все внезапно и катастрофически изменилось.

Фриц с помощником подняли с лесов тяжелую цементную перемычку и осторожно положили ее в кладку стены поверх оконного проема. Фриц проверил, ровно ли она легла.

За прошедшие пару лет его навыки строителя под присмотром Роберта Сиверта заметно улучшились. Он освоил все виды кирпичной и каменной кладки, приемы штукатурки и вообще строительное мастерство. Сейчас подразделение Сиверта занималось возведением новой Густлофф-Верке, фабрики, строившейся в конце «Кровавой дороги», напротив эсэсовского гаражного комплекса. Там собирались изготавливать стволы для танков и противовоздушных комплексов, а также другие виды вооружений. Наружные стены были почти закончены, и Фриц занимался теперь огромными окнами. На два окна отводился день: он обрамлял проемы, закладывал перемычки и закреплял их на месте – работа, для которой требуются умение и большая точность.

Его помощник, Макс Умшвейф, относительный новичок в Бухенвальде, прибыл в лагерь предыдущим летом. Худощавый венский еврей с лицом интеллектуала, он сражался в Интернациональной бригаде против фашистов в Испании. После поражения их с товарищами интернировали во Францию; вернувшись в Вену в 1940 году, он был арестован гестапо как известный антифашист. Фриц любил слушать его рассказы про испанскую войну, но не мог понять, почему тот добровольно вернулся в Австрию, зная, что гестаповцы тут же его посадят.

Простучав перемычку рукояткой мастерка, Фриц проверил ее спиртовым уровнем, а потом быстро и ловко закрепил раствором. Ему нравилось работать вверху, на лесах. Тех, кто таскал внизу кирпичи и раствор, эсэсовские надсмотрщики вечно били и унижали, но наверх, на леса, они никогда не лазили. Довольный тем, как легла перемычка, Фриц решил немного передохнуть и размяться. Сверху открывался прекрасный вид на дубы и буки в полыхающей октябрьской красе, с золотыми и медными пятнами. Вдалеке виднелись окраины Веймара и окружавшие город поля.

В последние месяцы Фрицу многое пришлось пережить: увезли Лео Мозеса, чуть не умер отец, многих друзей замучило СС. Однако самым худшим оказались вести о матери и Герте и мучительная неизвестность относительно их дальнейшей судьбы.

Из задумчивости его вырвал окрик снизу.

– Фриц Кляйнман, ну-ка слезь!

Он спустился по лестнице и увидел, что его дожидается один из рабочих.

– Тебя надзиратель зовет.

Роберт Сиверт встретил его с тем же суровым лицом, что Фрицу уже случалось видеть. Он тихонько отвел Фрица в сторону, положил руку ему на плечи, а затем по-отцовски обнял. Раньше Сиверт никогда такого не делал, и Фриц понял, что новости плохие.

– Командование составило список евреев, которых переводят в Освенцим, – просто сказал Сиверт. – Твой отец тоже там.

Такого потрясения Фриц не испытывал еще никогда. Все знали, что такое Освенцим – один из лагерей смерти, устроенных СС на оккупированных территориях. В Бухенвальде вот уже год ходили разговоры: судя по слухам и новостям из большого мира, а также по событиям в самом лагере, можно было сделать вывод, что еврейская драма подходит к развязке, и нацисты собираются уничтожить всех, кто не смог эмигрировать и не успел раньше погибнуть. Весной заговорили о специальных газовых камерах, построенных в некоторых лагерях, в которых убивали сотни людей зараз. В число таких лагерей входил и Освенцим. Перевод туда мог значить только одно.

Сиверт рассказал, что ему удалось узнать. Список был длинный: практически все евреи Бухенвальда, кто еще оставался в живых, за редким исключением таких, как Фриц, задействованных в строительстве фабрики Густлофф.

Фриц стоял растерянный, оглушенный; он знал много молодых людей в лагере, лишившихся отцов, и страшно боялся, что и его однажды постигнет та же участь.