– Эркю, Даниэль – говно!

Только и всего. Много раз прослушиваю эту запись. Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что это голос сумасшедшей. Кто она? В Париже много сумасшедших, однако не все знают мое имя, да и не всем придет в голову мысль приравнять Даниэля к говну. Это что-то новое. Может быть, меня преследуют? Нет, этого не может быть! Может, я параноик? Кто бы мог меня здесь преследовать?..

Марк возвращается совсем поникший. Волнуюсь, как бы он не перегорел. Эта страсть весьма коварна.

– Подсунул письмо под дверь? – спрашиваю я.

Он только машет рукой, зажигает сигарету и устремляет взор в потолок. Больше спрашивать о чем-либо не имеет смысла. Ясно: он в глубокой печали. Можно предложить ему помастурбировать, однако не думаю, чтобы это принесло ему облегчение. Может быть, даже наоборот. «О! Я валяюсь в кровати. Пытаюсь сама себя поласкать, но без Фауста половина удовольствия. Кроме того, меня мучают заботы!» – вспоминаю я признание одной особы, жившей рядом с Эйфелевой башней. Разумеется, она была права. Поэтому ничего не предлагаю Марку, хотя ему это и не повредило бы.

– Я позвоню, – вдруг приходит он в себя и бросается к телефону. Хватает трубку, нервно набирает выученный наизусть восьмизначный номер.

Пауза. Он набирает другой. Пауза. Опять набирает.

– Ты не мог бы помочь расшифровать, какой номер он называет по-французски? – просит он меня.

Десять раз выслушиваю, что хрипит голос в трубке, и номер телефона у нас на столе. Марк снова бросается звонить. Привезенная им коллега тем временем сидит на кровати и, кажется, скоро задремлет.

– Я хочу с ней поговорить! – кричит он в трубку. – Хочу ее увидеть!

Меня совсем не удивляет, что субъект на другом конце провода не понимает желания Марка. Марк бросает трубку, он злится, что ему так невежливо ответили, что желанной девушки он не увидит. Он злится на французов, буржуазию, городской транспорт, почтовое ведомство, туристов, климат, даже на ассортимент вин, потому что он любит итальянское и венгерское, а их здесь не найдешь. По-моему, его злость доходит аж до времен Карла Великого, что уж говорить о французской революции, от которой все остальные беды. Гнев Марка, словно дым, обволакивает всю Францию, ее историю и настоящее. Ему очень странно, и он не понимает, почему в метро не увидишь ни одного солидно одетого человека, ни одной улыбки, ни одного дружеского взгляда! Не пытаюсь возражать, что мир не так уж плох, если даже ему и не удается наставить рога мужу. Не говорю, что из-за этого не стоит вычеркивать вклад французов в человеческую цивилизацию, культуру. Он не услышит. Для него все теперь уместилось между ног той девки, окажись он там, он бы по-другому взглянул на мир. На одну чашу весов он кладет желанное влагалище, на другую – все остальное. Влагалище перевешивает мир. К сожалению, оно недостижимо, поэтому все остальное для него сейчас – полное говно. Больше всего его оскорбило бы сейчас предложение пойти в лес послушать щебетание птиц. Он бы сошел с ума. Мужчина на грани нервного срыва. Ему действительно нужно бы расслабиться. Он очень хочет ту девку, чтобы потом мысленно можно было сказать: она испытала три оргазма. Я – семь. Было хорошо.

– Вы не пейте так много, – предлагает проснувшаяся Римма, которая, должно быть, впервые в жизни видит, как мужчина сходит с ума по девке. Для нее это новость, потому что, выходя замуж, она надеялась, что мужчина будет не кем иным, как другом.

Сидим отяжелевшие: нажрались и напились. Пора куда-нибудь двинуться, но зады просто прилипли к стульям. Ни у кого нет сил подняться. Комната полна всеобщим равнодушием. Так должны были чувствовать себя римские патриции.

Звонок. Опять! Поднимаю трубку. Представляюсь. Голос в трубке. Мужской!

– Если вы не отстанете от моей жены, – говорит он почему-то мне, – я обращусь в полицию. Это последнее предупреждение.

– Я очень извиняюсь, но я говорю по-немецки, – отвечаю я ему.

Он вторично повторяет текст по-английски и кладет трубку. Я ошеломлен, что меня так несправедливо обвинили.

– Марк, кажется, это тебе звонили.

– Мне?! – он изумляется так, как если бы был святым Франциском, отказавшимся от человеческого общества и знающимся только с птицами и зверями.

– Мне кажется, звонил ее муж. Предупредил, что обратится в полицию.

– Этого не может быть!!!

Теперь Марк кажется бескрылым ангелом, от всей души желающим семье только добра. Он не понимает. Неспособен поверить, что так безосновательно его может пугать ревнивый муж. Он – просто воплощенная добродетель. Он самый нравственный из самых нравственных, который никогда не смог бы сказать соблазняемой чужой жене: раздвинь ноги, я войду в тебя сзади. У него вообще нет таких мыслей. Он почти кастрирован. Он как евнух, который лишь хочет поговорить, выпить в кафе чашечку кофе, сходить в кино…

Мне смешно, как он хлопает глазами и удивляется.

– Буржуй, – бросает он упрек позвонившему. – Идиот! А какой ревнивый! Теперь я понимаю ее… Теперь понимаю… Как ей должно быть тяжело. Как тяжело…

Действительно тяжело, если она тоже мечтает прилечь под него, а этот муж, последний кретин, не разрешает. Бедняжки. Но почему я?! При чем тут бедный Даниэль, в квартиру которого, может быть, вот-вот нагрянет рота полиции?! Меня беспокоит только одно – полиция. Если они сюда припрутся, я не смогу объяснить, что та девка мне совсем не нужна. Разве им скажешь, что я вовсе не сгораю от желания заполучить ее? Они не поверят. И уведут с собой, потому что убеждены: как черные хотят белых женщин, так приезжие иностранцы жаждут попасть в семьи буржуев и развалить их.

– Я хотел только встретиться, поговорить, – оправдывается Марк, почему-то решивший причислить меня к стаду идиотов.

И все-таки я вижу, что суженый той курочки несколько охладил его чувства. Не знаю, на какое время, но охладил.

– Значит, мы так и будем здесь сидеть, – произносит недовольная Римма – она имеет право пожаловаться на недостаток внимания.

– Нет, сегодня вечером пойдем на Елисейские Поля, – говорю я ей.

– И вы опять будете пить, – грустно констатирует она.

Марк идет по Елисейским Полям так, словно час назад был нокаутирован Мохаммедом Али. Не в состоянии поверить, что с ним могли так поступить. Идет один, и ничего ему больше не нужно. Олицетворение грусти. Открытая рана. Залитое кровью сердце Христа и мука Марии в одно и то же время. Он – раненный стрелой голубь мира. Он – Непорочное Зачатие. Он – чистая жрица. В силу этих причин лучше к нему не обращаться.

Мы входим в музыкальный магазин.

– Здесь есть бар? – спрашивает меня жертва презренного заговора Марк.

– На последнем этаже.

Он исчезает. Углубляюсь в мир музыки. Надев наушники, слушаю все по очереди. Слегка даже подскакиваю, потому что и другие, более нетерпеливые, слушатели двигаются. Начинает болеть голова. Музыка и головная боль – неотделимы друг от друга. В голове звенит. От звуков прячутся все мысли. Они жмутся в уголках черепа и не показываются, даже искушаемые лучшими исполнителями.