Она бегом спустилась по склону, услышала шум Сатевелы и увидела сына. Он лежал по ту сторону реки на большом камне и ждал ее. И вот она пришла.

Вдруг Мелик поскользнулась и упала, ударившись затылком о камень…

Утром ее нашел шедший на мельницу Абесалом Кикнавелидзе. Мокрый камень, как подушка, лежал у Мелик под головой, она улыбалась и широко открытыми глазами смотрела куда-то на другой берег реки.

…Реваз сидит у могилы матери и смотрит вниз на Хемагали.

Да, было когда-то протоптано от деревни до реки семь тропинок, а осталась одна, тропинка Александре, Гуласпира и Абесалома, да и та так быстро зарастает травой, что скоро совсем исчезнет…

В полдень наступила жара. Ветерок затих, и не слышно стало чириканья воробьев. Мертвая тишина овладела хемагальским кладбищем, и в этой тишине время тоже остановилось. Все бездыханно и недвижно. В этой неподвижности окаменело на одном месте солнце, а кладбищенское безмолвие и печаль далеко, очень далеко изгнали отсюда жизнь.

Реваз лег навзничь в тени на ярко-зеленой траве около могилы матери.

Он прикрыл глаза, и ему показалось, что и сам он обратился в ничто. Над головой у него зеркально чистое небо, но вместо бирюзового оно ему кажется черным. Сияет солнце, вся земля купается в его лучах, и видно, как от разморенной земли поднимается пар. Но весь этот солнечный мир для Реваза не существует, для него все кругом — мрак. В этой жаре ему холодно, но и холода он не ощущает. Он закрыл глаза, и к огромному кладбищенскому ничто прибавилось еще одно маленькое ничто. Где-то поблизости свистят дрозды, высоко в небе, крича, кружит орел, но ничего этого не слышит Реваз. Ни единый звук не нарушает кладбищенской тишины… Это солнце, этот орел и эти дрозды страшатся кладбищенского безмолвия и избегают этого места. Кладбищенская тишина заставила окаменеть и время. Ведь те, кто лежит в этих заброшенных могилах, времени не считают, они просто ни во что его не ставят, и это подслушивающее и безотчетное время окаменело и не может сделать ни шагу вперед: эти липы были такими же старыми и тогда, когда хемагальцы выбрали это место для кладбища и хоронили на нем первых Чапичадзе, Джиноридзе, Шарангиа и Кикнавелидзе. Для них-то время окаменело еще тогда, и с тех пор к нему ни дня не прибавилось, и оно кануло в Лету. Потом? Потом постепенно пришли в негодность и заросли травой сельские дороги, не стало слышно в деревне песен, не стало видно скачущих лошадей, никто уже больше не подрезал виноградную лозу, пришли в негодность виноградодавильни, заплесневели зарытые в землю большие глиняные кувшины для вина, словно вся деревня поднялась на это нагорье и похоронила себя здесь. Большая деревня уместилась на маленьком клочке земли, и еще осталось место и для других могил.

Да, люди при жизни большие, когда они в движении, и огромные поля кажутся для них крохотными, но после смерти они сами так уменьшаются, становятся такими ничтожно маленькими, что много их умещается на одном кладбище, и остается место для тех, кто последует за ними.

…Вдруг сильно забившееся сердце заставило Реваза вздрогнуть. Очнувшись от забытья, он открыл глаза и встал.

Кругом ярко зеленеет трава, шелестят старые липы, чирикают воробьи, высоко в небе кружится орел, невидимые в плюще свистят дрозды, и Реваз вдруг услышал и крик орла и пение дроздов. Его слуха коснулся и шепот замшелых камней, и ему почудилось, что это была обращенная к небу молитва душ умерших…

Рой пчел окружил старую липу, и вот уже не пчелы, а сама липа гудит.

На этой липе, высоко наверху, где от ствола отходят две большие ветки, есть дупло.

Обычно в конце осени сюда, на кладбище, приходил Гуласпир Чапичадзе с глиняным кувшином. Он с трудом взбирался на дерево и доставал из дупла мед.

— Раз я первый обнаружил здесь соты, значит, и мед тоже мой, — убеждал Гуласпир односельчан.

Бывало, мальчишки прокрадывались вслед за Гуласпиром на кладбище и, спрятавшись в зарослях колючего кустарника около ограды, ждали, когда Гуласпир слезет с дерева. Как только он оказывался на земле, они шумной толпой окружали его и, отняв кувшин с медом, начисто съедали весь мед.

Гуласпир проклинал их и грозился:

— Ах вы негодяи, бездельники! Да я вас упеку за решетку, засажу поодиночке! Вы узнаете у меня, как безобразничать! — Но угроза Гуласпира так и оставалась угрозой, а бесенята только улюлюкали и хохотали над стариком.

И вот однажды Гуласпир прибегнул к «большой хитрости». Сыграю, мол, с этими непутевыми шутку, решил он, и достану мед ночью.

Стояла ясная, безлунная ночь, но звезд на небе было столько, что все было прекрасно видно. В тот вечер Гуласпир допоздна остался на посиделках, но и деревенские мальчишки не расходились. Они без устали гоняли мяч, до самого захода солнца, пока не начало темнеть. Одна команда была из верхней части деревни, другая — из нижней. Уже и набитого мхом матерчатого мяча не стало видно, и только слышались глухие удары босых ног по нему. Обессилев, игроки повалились на траву, а отдышавшись, начали петь песни. Стало совсем темно. На краю поляны, не привлекая ничьего внимания, тихо сидел Гуласпир Чапичадзе и улыбался в бороду. Однако эти сукины дети и не собираются идти домой. Валяются себе на траве и поют песню за песней! Неужели им это никогда не надоест и они не уберутся восвояси? Не будут же они здесь ночевать! Интересно, откуда эти вертопрахи знают такие старинные песни? Наверное, в детстве слышали от дедушек и бабушек.

Только много времени спустя Абесалом Кикнавелидзе позвал домой своих ребят. Вскоре разошлись и остальные, и поляна опустела.

Долго, еще очень долго сидел в темноте Гуласпир, и, лишь когда погасли последние огни в домах Чапичадзе и Кикнавелидзе, он обошел поляну и крадучись направился к своему дому.

Неслышными шагами поднялся он по лестнице. Над камином тускло светила прикрученная лампа.

Жена Гуласпира Кесария лежала в постели, но не спала.

Гуласпир осторожно открыл дверцу стенного шкафа и ощупью нашел глиняный кувшин. Когда он закрывал шкаф, дверца неожиданно заскрипела, и Гуласпир вздрогнул, подумав, что в собственном доме он ведет себя как вор. Ему стало стыдно.

— Ты пришел? — зевая, спросила Кесария.

— А что я должен был сделать! — шепотом сказал Гуласпир и замер.

— Ужин на столе, — опять зевая, сказала Кесария и повернулась лицом к стене.

— Да я уже ужинал.

— У кого?

— Абесалом так пристал ко