какой уж тут пожар! Но пламя, в порывах ураганного ветра, пожирало всё на своём пути. А самым удивительным было то, что, спалив всё хозяйство Аллонды, огонь стал меньше, ненастье утихло, и дождь, наконец, залил пожар, не тронув никого из соседей погорелицы. Так свершилась кара Небес! Зинат видел всё это своими глазами. Жуткий пожар привлёк к дому Аллонды полгорода. А она, растрёпанная, перемазанная сажей, выскочившая из горящих хором в одной ночной сорочке, громко рыдала, стоя на коленях в мутной луже…

– Мама мия! Разве так бывает? – ахнула Настя.

– Бывает… – хмыкнул Ворон. – Эта гроза унесла всё, что она имела. Кто-то из сердобольных женщин подошёл к ней, чтобы утешить, ибо в тот миг не осталось и следа от горделивой купчихи. Жалкое зрелище даже в чёрством сердце Зината пробудило сочувствие. Так безутешно было горе Аллонды. Привыкшая к роскоши и достатку, она не смогла выжить в нищете. Упав раз, уже не смогла подняться. И проклинала Небеса, так и не постигнув, что все беды в нашей жизни – это наказание за наши деяния или же испытания, ведущие нас к чему-то высшему, мудрому.

Эл машинально потянулся к кубку, убедился, что тот пуст, и снова отставил его, пауза затягивалась…

Но вот он собрался с мыслями и продолжил:

– Женщина, пожалевшая Аллонду, накинула ей на плечи шаль, ведь сорочка Аллонды была мокрой насквозь. Но, вместо благодарности, та ещё громче запричитала о несправедливости жизни. И тогда какая-то древняя старуха рядом с Зинатом сказала громко, голосом столь зычным, что удивительно было, как он умещается в этом немощном существе, сказала, перекрывая шум дождя и вой ветра: «Оставь её! Небеса покарали её за то, что она предала своего мужчину. На ней проклятие Духа-Создателя». Аллонда в долгу не осталась – замолотила кулаками по луже, взвизгнула: «Прочь пошла, старая ведьма!» Тут из толпы кто-то выкрикнул, мол, говорят, мужик-то её вором был. А старушонка опять за своё: «Да хоть самим Духом Тьмы! – говорит. – Это её право – выбирать того, кто ей по сердцу. Но выбрав – предавать не смей! Смотрите на неё и запомните, что ждёт тех, кто не знает верности! Оставьте её, говорю вам! ОНА ПРОКЛЯТА! И если кто станет жалеть её и помогать ей, то и на него падёт проклятие Светлых Небес. Ступайте прочь! Она хуже прокажённой!» Как думаешь, что было дальше?

Настя растерянно передёрнула плечами.

– Женщина, отдавшая шаль Аллонде, неловко попятилась, испуганная гневной речью старухи, но так и не решилась забрать платок обратно, – продолжил атаман. – А, поразмыслив, махнула безразлично рукой в сторону дряхлой пророчицы и, приобняв Аллонду за плечи, предложила: «Пойдём в мой дом, переночуешь, успокоишься! Утро вечера мудренее». Она увела рыдающую Аллонду. Народ, всё ещё ошарашенный ночными событиями, понемногу разошёлся…

Эл снова усмехнулся злорадно.

– А наутро заболел сын той женщины, что пригрела Аллонду. Может, дело было лишь в том, что ночью мальчик вместе со всеми бегал под неистовым дождём… Но народ в Эсендаре суеверный. По городу поползла молва. Из дома в дом, словно острожная шустрая крыса, пробежало страшное слово – проклятие. Дескать, права была старуха, проклятие Небес на погорелице. Женщина, приютившая Аллонду, в мгновение ока позабыла о жалости и выставила мою голубку на улицу. Справедливости ради надо заметить, что в тот же день мальчишке стало лучше. И слава проклятой прилипла к Аллонде как смола. Она не умела выживать в этом мире, а помочь ей никто не желал. Бродила по городу, из одного трактира в другой, моля о куске хлеба и пристанище. Представляю, как это было для неё унизительно! Особенно, когда её пинками с порога гнали, опасаясь кары Небес.

Настя уже в который раз ошарашенно покачала головой – надо же, до чего доводят суеверия!

– Как часто бывает в таких случаях, с унижением смирилась быстро. Вскоре пошла по рукам, за несколько месяцев превратилась из роскошной холёной красавицы в затасканную грязную шлюшку, забывшую про честь и гордость, – ледяным тоном продолжал Ворон. – Спала в подворотнях, питалась объедками, потеряла облик человеческий. Естественно, что жизнь такая не пошла ей на благо. За два месяца до того, как я, обуреваемый местью, прибыл в Эсендар, Аллонда подцепила какую-то заразу, начала гнить заживо и вскоре умерла, одинокая и никому не нужная. Её нашли в сточной канаве. Скрючившись, она лежала среди нечистот и вовсе уже не походила на ту Аллонду, в которую я когда-то влюбился. Её даже похоронить по-человечески было некому: зарыли где-то на окраине погоста, скоренько так, словно не человека, а псину бродячую. Так и оборвалась её жизнь.

Звенящая тишина повисла в комнате на несколько мгновений.

А потом Эливерт снова заговорил, словно озвучивая, что пряталось за этой тишиной:

– По правде сказать, выслушав Зината, я долго молчал. Казалось бы, радоваться должен, ведь отомстить более жестоко я бы точно не смог. Я думал, что ненавижу Аллонду больше всего на свете, что готов её разорвать на части собственными руками… Нет, не то говорю! Я и так её ненавижу! Никогда не прощу! В Бездне ей самое место! Пусть даже память о ней канет в вечную ночь! – он скрипнул зубами, и неожиданно сменил тон. – Но, когда я узнал, какая участь постигла её... Провалиться мне! Ведь я ничем не лучше. И, может быть, я тогда получил по заслугам? Достоин ли я такой расплаты? Ведь, так или иначе, я остался жить, она умерла… так… ужасно… Как крыса какая-то!

Лицо Эливерта исказила гримаса муки, пальцы сжались в кулаки, и Насте невольно захотелось его обнять.

– Я был зол на самого себя за то, что жалел её. За то, что готов был простить. Но ведь это не я обрёк её на позорную смерть. Не я, а она сама. Я мечтал об ином… Строил планы… Дурак! Но… Проклятье! Так распорядилась судьба Судьба… А против неё не попрёшь!

– Конечно, – кивнула притихшая Настя.

Она боялась, что в свете разгоравшегося утра вифриец заметит, как блестят её глаза. Сердце разрывалось от тёмной горечи.

– Не вини себя, Эливерт! Есть вещи, над которыми мы не властны. Хотя иногда нам кажется, что мы способны изменить весь мир, если захотим этого слишком сильно…

Она протянула руку и коснулась щеки разбойника, со всей нежностью, на которую была способна, его шрама, тонкой ниточкой убегавшего к виску.

– Заживут когда-нибудь и эти шрамы,