Открытые нараспашку створки дверей храма всех богов стали для меня маяком. Я вцепился в них взглядом — они напоминали о том, зачем я сюда явился. Мысли о Тилье добавляли сил, заглушали боль, придавали решимости вытерпеть испытание болью и этим мерзким запахом можжевельника.

Не допускал и мысли о том, что не отыщу свою подругу в этом храме. Вспоминал её глаза, губы, большой красный цветок на её спине. Не строил никаких планов; не представлял, что стану делать, когда всё же поднимусь по ступеням к входу в храм. Кривил рот в оскале — боль преобразила мою улыбку.

По площади я уже не бежал. Да и просто идти прямо становилось всё труднее. Несколько раз падал, сдирал кожу на локтях и коленях. Но всякий раз поднимался, не позволяя себе сдаться; не выпускал из вида резные храмовые створки. Ни на мгновение не забывал, для чего я сюда пришёл.

Сбился со счёта, сколько олмеров насобирал по пути к храму. На прочих духов давно перестал обращать внимание. Как и на изуродованные тела людей, лошадей, собак и птиц, что то и дело попадались мне на дороге — преспокойно перешагивал через них, скрежетал зубами от боли, продолжал свой путь.

Ступени храма преодолел едва ли не на четвереньках. В глазах то и дело темнело. Мышцы сводило судорогами. Земля норовила выскользнуть из-под ног, швыряла меня из стороны в сторону. Боль угрожала свести с ума. И уже никак не получалось ею наслаждаться — как ни старался я выполнить отцовское наставление.

А ещё я твердил себе, что нельзя обращаться. Казалось очень важным войти в храм именно в человеческом облике. Звон в ушах, стук в висках, отчаянные удары сердца в груди… ну и, конечно же, боль — туманили разум, мешали думать; то бросали в жар, то заставляли дрожать от озноба.

В храм я не вошёл — ввалился. Врезался грудью в очередного олмера. Боль не усилилась: сомневаюсь, что она могла стать ещё сильнее — разум тогда бы сразу отключился. Руками вцепился в дверной косяк, удерживаясь на ногах. Замер у входа, пошатывался. Попытался оглядеться — из-за скопления духов увидеть сумел не многое.

Не считая мельтешащих в воздухе духов, зал оказался именно таким, каким я его помнил. Таким, каким видел его в недавнем сне. Множество фонарей на стенах. Пятна воска от сгоревших свечей. Громоздкие алтарные камни, украшенные металлами и разноцветными камнями; человеческие тела на полу, скульптуры богов у алтарей.

Посмотрел в дальний угол на блестящие глаза притаившейся около своего алтаря статуи богини Сионоры. Камни-зрачки в них блестели — отражали свет круживших по храму огнедухов. Почудилось, что статуя богини улыбалась: должно быть так легли на её лицо тени.

С трудом оторвал от Сионоры взгляд, опустил его ниже. Разглядел на полу, около ног статуи, скрюченное человеческое тело. Со своего места у входа я видел лишь хрупкую фигуру в тёмном одеянии, затылок с короткими чёрными волосами, белую кожу шеи. Лица разглядеть не мог.

Понял… нет: почувствовал, что нашёл Тилью. Боль на мгновение отступила. Я оттолкнулся от стены — устремился к подруге, опрокидывая на ходу подставки с подсвечниками. Споткнулся, но устоял, не сбился с пути. Не замечая ничего вокруг, доковылял до укутанной в чёрный халат женской фигуры. Рванул ту за плечо, перевернул на спину.

Свет замершего над алтарём саламандра осветил безмятежное лицо Тильи — застывшее, бледное, без ран и следов крови. Я часто видел его таким и раньше. Моя подруга словно спала. Точно устала, прилегла ненадолго, дожидаясь меня — сама не заметила, как задремала.

Я приподнял её за плечи, положил голову Тильи себе на руку. Провёл ладонью по холодной коже её щеки, стирая падавшие на туда капли — мои слёзы. Губами коснулся её лба. Склонился к ноздрям Тильи, надеясь уловить тепло дыхания. Но тут же вздрогнул от новой атаки в спину; снова едва не задохнулся от запаха можжевельника.

То ли при виде Тильи я позволил себе расслабиться, то ли последний олмер переполнил новой болью чашу моего терпения. Но зал передо мной вдруг закачался, огни задрожали и потускнели. Стены храма заволокла тьма. Из моих глаз на лицо Тильи падали теперь не прозрачные слёзы — капли рубиновой крови.

Не смог их стереть лишь размазал. Судорожно вдохнул, выронил маяк. Тот покатился к каменным ногам скульптуры. Я резким рывком выпрямился, поднял с земли тело своей подруги — оно показалось мне почти невесомым. Тилья не проснулась, не открыла глаза. «Потому что она мертва», — всплыла в голове мысль.

Я не хотел ей верить. Услышал сквозь звон в ушах вырывавшееся из моей груди похожее на стон рычание. Всхлипнул. Покачнулся. Накатившая вдруг злоба и отчаяние слегка прояснили сознание, позволили устоять на дрожащих ногах. Я хоть и зашатался, подобно пьяному человеку, но тело подруги не выронил.

От стен из тьмы ко мне метнулись сразу два мутных пятна — олмеры. Врезались в меня сразу оба. Оглушили, обрушив на меня букет запахов и ощущений. Лишили зрения, заставили что есть мочи заорать и удивиться: я понял, что боль всё же смогла усилиться.

Не видя ничего вокруг, двигаясь наугад — по памяти — пронёс Тилью пару шагов, уткнулся животом в тёплый камень. Воображение живо нарисовало перед ослепшими глазами очертания алтарного камня — с ровной отполированной поверхностью и приметной щербинкой на самом краю. Опустил на него тело подруги.

Повернулся к статуе богини. Не видел её. Но знал, где та стояла.

«Помоги ей», — хотел я попросить Сионору.

Но сумел шепнуть лишь одно слово:

— Помоги…

Понял, что падаю.

Но удара о пол не почувствовал.

* * *

Первое, что осознал, когда очнулся — исчезла боль.

Нет: исчезла Боль.

Побаливали разбитые локти и колени. Чувствовал покалывание в затылке: должно быть, приложился им о каменные плиты пола при падении. Постанывали мышцы.

Но Боль, что дарили мне симбионты, исчезла.

Притупился и запах можжевельника. Он всё ещё заглушал прочие. Но перестал казаться удушающим — с таким я уже согласен был мириться, хотя он и заставлял меня недовольно морщиться.

Я распахнул глаза — увидел паривших в воздухе надо мной духов: огненных саламандров, незнакомых (похожих на разноцветные пятна), парочку олмеров.

Олмеров?

Посмотрел на свою руку — человеческая. Я не обернулся. Остался в прежнем образе. Не умер. Чувствовал в своей ауре океан маны, что принесли мне десятки растворившихся в ней олмеров. Но самих духов