Я прижала ее к себе, поставила руку, поставила пальцы. Сыграла несколько нот на открытых струнах — соль, ре, ля, потому что именно с них я всегда и начинала: соль, ре, ля. Потом я вывела ми. Этот звук был похож на звон колокола в красивой старинной башне — звук, переживший время. Вибрации пошли по руке, передались всему телу, всему залу, и я почувствовала, как знакомое биение жизни наполнило мою голову, легкие и всю мою суть. Жизнь! Она снова бежала по моим венам. Я была как Спящая Красавица, которую, наконец, поцеловал принц. Я проснулась, душа скрипки снова слилась с моей. А эти три года внезапно куда-то исчезли.

Позже у меня спросили, чувствовала ли я в тот момент, что на скрипке долгое время никто не играл, и что я разбудила ее так же, как и она меня. Честно говоря, я тогда об этом не думала. Я не хотела думать о той боли, опасности и тяготах, которые ей пришлось испытать. Она снова была со мной, в моих руках, а остальное не имело значения. Да, она пострадала, на ней появилась крошечная трещинка, которой не было прежде, но это стало лишь подтверждением того, какая она уязвимая к ударам судьбы, и как важно, чтобы за ней кто-то присматривал, дарил ей понимание и любовь. Мы снова распахнули друг другу души. Это и есть отказ от жизни ради искусства.

Я снова и снова проводила смычком по открытым струнам, я привыкала к тому, какой уязвимой стала скрипка, я пыталась не сделать ей больно. Зал наполнился энергией. Моей энергией, энергией скрипки. Конечно же, я разбудила ее! Но я все равно не думала об этом. Я просто играла. Играла так же, как раньше. Потому что знала, что могу сыграть все, что угодно.

Я начинаю играть медленную часть из Брамса. Что еще я могла бы исполнить? Я начинаю прямо с того места, на котором мы закончили в прошлый раз. Думаю, останься скрипка у меня, мы обязательно вернулись бы к этой вещи. Я начинаю с одного маленького пассажа. Это даже не совсем арпеджио, но он вводит основную тему. Я знаю, что происходит. Я прощаюсь со скрипкой, но меня околдовала красота этого произведения, кларнеты и скрипка, волшебные, безукоризненные кварты. Я была ее хранительницей, а теперь она покидала меня, отправлялась в чьи-то чужие руки. Я даже не знала в чьи. Хватит ли новому владельцу умения и внимания? С какой целью этот человек купит мою скрипку? Я не знала. Но я все еще держала ее, утешала, пыталась дать ей все, что могла. В последний раз. Ее голос взлетал все выше и выше. Казалось, выше уже некуда, Брамс требует невозможного, но ты все равно стремишься вверх, словно пытаешься вырваться из этого мира, со всеми его заботами и горестями.

Музыка заполнила все — не только пространство, но и все время. Для скрипки времени не существует, как и для музыки. Бренна здесь только я, и я уже почти исчезла. Я прощаюсь с ней, и это прощание — почти физическая попытка вложить в скрипку часть самой себя, слиться с ее струнами, деревом и даже клеем, с каждой ее частичкой, передать ей всю свою жизнь, все свои беды и моменты ослепительной радости, все-все. Я сливаюсь с ней полностью, играю с полной отдачей, не оставляю в себе ни капли, и не проливаю ни капли, мы с ней — одно целое, и никто не встанет между нами. Мы взлетаем по нотам все выше и выше, покидая дольний мир.

Мы достигли пика. Все, что мы знали, что пережили, мерцает в нас. Что это? Страсть, смерть, божья искра? Ради этого момента я жила всю свою жизнь? Если бы я только могла продлить его навсегда, мне больше ничего бы не было нужно. Если бы только жизнь была…

Обрушился каскад, и мы полетели вниз, в глубины, к сладостному принятию неизбежного. Печальному, восхитительному, горькому. Конец близок. Только не сейчас, еще немного, пожалуйста, еще немного…

Дверь распахивается. В комнату входит сияющий Мэтт. А я… Что я? Я останавливаюсь и растерянно моргаю. Как будто с любовников сорвали покрывало.

— Ну как ты тут? — спрашивает он.

Как я? Как я?

Сама ли я отдала ее? Или это он шагнул ко мне? Скрипка оказалась у него, это точно, но я не помню, как это произошло. Должно быть, я держала ее, а он подошел, решив, что я ее ему протягиваю, что можно ее… отобрать? Да, я держала ее в руках, и да, каким-то образом она у меня из рук пропала. На этот раз ее не стащили из-под стола, и не убежали, держа ее под мышкой, через запасной выход. Ее отобрали при свете дня, с улыбкой, в помещении, которое притворялось салоном. И сделал это человек, которому мы со скрипкой когда-то доверяли.

Я поехала домой. Из меня как будто откачали весь воздух, и снова швырнули душу под ноги. Комната казалась огромной. Ее окружало небо. Где-то в мире наверняка есть место для нас обеих, где светит солнце, где мы со скрипкой могли бы жить — жить ради будущего, которое всегда ждало меня, с того самого момента, как я купила эту скрипку. Я почти поверила в то, что смогу ее вернуть и все будет хорошо, что она всегда будет рядом, и мы будем купаться в музыке снова и снова. А теперь… я снова закрылась. Я чувствовала, как жизнь вытекает из меня, как тяжелеют руки и ноги, мозг превращается во влажную губку, грудь сжимается, и на меня снова волнами накатывает огромное ничто.

История повторялась. Я вовсе не пришла в себя, нет. Скрипка была все так же потеряна для меня, с таким же успехом она все еще могла считаться украденной. По крайней мере, для меня это было именно так. Я снова ее потеряла, уже не в привокзальном кафе, но разница невелика. Люди, которых я знала и которым доверяла, просто стащили ее у меня, пустив в ход разумные доводы, профессиональную терминологию и профессиональные уловки. Единственная разница между ними и похитителями заключалась в том, что эти не оставили мне шансов получить скрипку назад.

Я провела в оцепенении три месяца — не выбиралась из постели, отказывалась общаться с журналистами, с трудом передвигалась. Все началось сначала.

В полубессознательном состоянии я позвонила по скайпу Джейсону, который в тот момент был в Нью-Йорке, и сказала, что не хочу продавать ее. Знаю, это было бесполезно, и он тоже это понимал.

— Не волнуйся, — сказала я. — Я знаю, что продать все равно придется. Мне просто нужно с кем-то поделиться: я не хочу ее продавать. Не хочу.

Это было последнее «прощай!», глас вопиющего в пустыне. Я не хотела в эту пустыню. Где-то в ней наверняка был оазис, но для меня он оказался миражом.

Tarisio передумали. Они сказали, что ждать частной продажи — плохая идея. Надо выставить ее на аукцион. Ведь так будет лучше, неужели я не понимаю? Чем дольше тянуть, тем хуже для меня самой. У меня теперь новая скрипка. Это как с потерей супруга: надо пережить и двигаться дальше. Я согласилась. Джейсон собирался продать скрипку на аукционе в 2014 году. Чудесно. Но через несколько недель он перезвонил и сказал, что хочет продать ее еще в тринадцатом, и устроить для этого специальный аукцион. Он терял деньги. Это я понимала, но видела и другую причину. За шесть месяцев я вполне могла бы встать на ноги, встряхнуться и найти покровителей с деньгами. Контракт гарантировал, что Джейсон ничего не потеряет, но все же, если бы меня вооружили, я смогла бы дать бой.

Продажа проходила в жуткой суматохе. Хоть аукцион и должен был состояться восемнадцатого декабря, через четыре года после кражи, торги стартовали в ноябре. Tarisio получили первую заявку уже через несколько минут. Джейсон позвонил мне и сказал, что это была самая быстрая заявка в их практике. Он был очень доволен.