– Это чтобы на дровах сэкономить, – ухмыляется один из арестантов, сверкая в сумраке железным зубом. – Чем больше народу – тем теплее.

Да уж, не поспоришь. Ещё и тяжёлый дух, не добавляющий оптимизма, хуже, чем в камере. Кое-как размещаемся, причём наш чушок[21] Витя беспрекословно занимает место под нижней шконкой. Для конвоя выделено отдельное купе, там-то они, надо думать, размещаются куда комфортнее.

– Ещё этапы подселят по пути, ехать-то не один день, – с видом знатока говорит Федька Клык.

– Главное, чтобы к нам кого не подселили, и так уж на головах друг у друга, – сквозь надсадный кашель добавляет Петрович.

Это уже пожилой, худющий мужчина в круглых очочках с треснутой линзой, с седыми обвисшими усами. Работал мастером на заводе. Какая-то иуда раскопала, что у него в Гражданскую тесть за белых воевал в офицерском звании, и доложила куда следует, вернее, не следует. Вот и влепили 15 лет без права переписки. У Петровича, похоже, самая настоящая чахотка, то бишь туберкулёз, разве что кровью ещё не харкает. Ему бы в больничку, а ещё лучше – в Крыму у моря пожить, может, подольше протянул бы, а его, бедолагу, на север отправляют. Да он там через месяц коньки отбросит!

Наконец трогаемся и начинаем договариваться, в какой очерёдности будем спать. Впрочем, перед сном ещё ужин из селёдки, куска хлеба и воды с каким-то неприятным запахом на брата. Не обосраться бы… Потом начинаются крики конвойным, чтобы отвели отлить до параши, но те со смешком предлагают ссать в «прохаря», то есть сапоги. Снимаем с Витька один сапог и все мочимся туда, после чего литра полтора пахучей жидкости со смехом выливаем через решётку в коридор под ноги изошедшему вполне русским матом конвойному-киргизу.

На рассвете останавливаемся в Харькове, где забираем партию зэков. В итоге заполняются ещё два отсека. Становится шумнее, но, однако, не теплее. Хоть конвой и запрещает переговариваться между отсеками, всё равно умудряемся обмениваться информацией. Выясняем, что среди харьковчан тоже есть как уголовники, так и политические, причём первые держат масть весьма конкретно, не то что у нас – более-менее демократические порядки.

В Москве к нам подсаживают последнюю партию осуждённых, теперь вагон забит полностью, так и едем до конечного пункта, успев более-менее перезнакомиться. Оказалось, что среди столичных в наш вагон подселили какого-то известного авторитета по кличке Меченый. Вроде как вор чёрной масти. Не успели и пятидесяти вёрст отъехать от столицы, как сговорившиеся московские и харьковские блатные принялись мутить народ, требуя от конвоя нормального обогрева вагона. Наши присоединяются к несанкционированному митингу. В итоге всё это заканчивается призывом: «Братва, раскачиваем вагон! На раз-два – взяли!» От нечего делать тоже становлюсь участником попытки массового суицида. Мне и самому становится страшно, когда вагон начинает явственно раскачиваться. Вертухаи носятся по коридору, не зная, что предпринять, угрожая расстрелять всех к чёртовой матери. Наконец начальник конвоя орёт:

– Хорошо, мать вашу! Будет вам тепло!

Мы прекращаем акцию протеста, а начальник, видно, решает отомстить, потому что через час вагон превращается в настоящую парилку. Блатные снова грозят дебошем, в итоге спустя ещё какое-то время температура в вагоне становится вполне приемлемой, и в дальнейшем проблем с отоплением не возникало.

А вот с Петровичем были проблемы. Вечером того же дня у него поднялась температура. Лепилы[22] при вагоне не имелось, и начальник конвоя разорился на две таблетки аспирина, не забыв добавить, что только добро переводит на всяких уголовников. Думаю, и эти таблетки зажилил бы, но после нашей акции с раскачиванием вагона главный «цербер» стал чуть покладистее. После сразу двух выпитых таблеток Петровичу стало получше, и он вроде забылся беспокойным сном.

Ночью я проснулся оттого, что меня словно что-то толкнуло в бок. Приподнялся на локте, озираясь по сторонам, и в тусклом свете забранной в сетку и никогда не гаснувшей лампочки я увидел бледное лицо Петровича с заострённым носом. Тут же понял – всё, отмучился. На всякий случай подполз к нему, приложил два пальца к сонной артерии. Нет, уже холодный, ничем не поможешь.

Растолкал народ. Жалко старика, но и спать в одном отсеке с покойником тоже не айс, как говорит молодёжь XXI века.

– Ща решим, – уверенно сказал Федька Клык и крикнул сквозь решётку: – Конвой, дело есть.

– Чиво орёшь?

Появившийся из конца коридора заспанный конвойный Ербол, из киргизов, явно кемарил, а мы тут разбудили его, не дали досмотреть сон о родном кишлаке.

– Чиво-чиво… Человек помер.

По такому случаю был поднят на ноги начальник конвоя, который учинил настоящее следствие. Однако, не усмотрев в смерти Петровича ничего криминального, велел двум зэкам взять покойника за руки и за ноги, оттащить в холодный тамбур и накрыть простынёй. Мол, полежит там до прибытия в Пинюг. Небольшое поселение Пинюг – конечная станция железнодорожного маршрута. Дальше пути ещё не прокладывали. Эх, ну и попал я, каменный век какой-то.

А Федька Клык тем временем устроил шмон в личных вещах Петровича. Впрочем, поживиться там особо было нечем, единственную ценность представлял мешочек махорки. А я ведь и не знал, что Петрович курит, при мне он даже не доставал кисет, тем более куда ему курить-то с его лёгкими… Или это тоже вместо «валюты», как у меня папиросы? Ну теперь уж эта махорка ему точно не пригодится, а Клыку радость, ни с кем делиться не собирается. Можно было бы, конечно, потребовать разделить на всех, да что там делить-то – по щепотке на брата?

В Пинюге тело кладём прямо на перроне вокзала, где из всех административных зданий – скромная деревянная будка. Слышу, как принимающая сторона в лице хмурого сотрудника НКВД с майорскими петличками говорит начальнику нашего конвоя:

– Ладно, с покойником что-нибудь придумаем. Давай пока список, устроим перекличку.

Мы мёрзнем в своих лёгких бушлатиках, не предназначенных для такой погоды – на улице никак не меньше двадцати градусов мороза с лёгким ветерком, от которого моя щетина вокруг рта тут же покрывается ледяной изморозью. Хорошо хоть, кепка на голове имеется, у кого-то и того нет. Но даже поплясать на месте нельзя, приходится стоять по стойке смирно. У-у, садисты…

Меченым, как мне шепнул стоявший рядом Федька Клык, оказывается довольно неприятный на вид тип по фамилии Козьев. Вмятый в плоское лицо нос, глубоко посаженные, шарящие по сторонам маленькие глазки, кусочек левого уха отсутствует, белеющая нитка шрама на небритом подбородке, да ещё левая же щека чем-то обожжена, отсюда, наверное, и погоняло. Такой физиономией только детей пугать.

Рядом стоят три автозака. Опытный Клык шепчет, что в машинах так и поедем до Чибью[23] по наезженному зимнику, а это порядка пятисот километров.