В КПЗ помимо меня куковал какой-то забулдыга, видно вчера ещё пребывавший в невменяемом состоянии. Чувствовал он себя неважно, его страдания были заметны невооружённым глазом, мужика изрядно колотило, и он тихо постанывал, свернувшись в уголке калачиком. Я пристроился в другом углу и, стараясь не обращать внимания на источаемые соседом ароматы, задумался о своих перспективах. Они вырисовывались не самые радужные, но в то же время и не самые печальные. Внутреннее чутьё мне подсказывало, что расстрел за такого рода бытовуху не дают. Пусть даже я набил морду сынку какого-то там партийного босса. Срок – вполне может быть, хотя и тут ещё не факт…

А что они могут на меня раскопать? Пусть ищут следы некоего Клима Кузнецова. Глядишь, и до Ярцево дозвонятся, а там о таком и слыхом не слыхивали. Тут, правда, следаку в голову может взбрести идея, что я, опять же, какой-нибудь шпион с выдуманной биографией, но хотелось верить, что до этого всё же не дойдёт. Сейчас у них такая запарка, врагов народа вяжут каждый день пачками, что не до какого-то там ресторанного – вернее, кафешного – бузотёра.

А может… Может, сознаться, что я и есть тот самый Сорокин, укокошивший самого Фриновского, и что меня ждёт в своём кабинете сам товарищ Сталин? Ага, оборвал я сам себя, и прямиком в лапы Ежову, а там исход известен. Нет уж, давайте я лучше подожду, погляжу, что будет вырисовываться из этой ситуации, а затем действовать по обстоятельствам.

На следующий день меня в автозаке отправили в одесский СИЗО – четырёхэтажное здание красного кирпича. Осмотр врача, фото в фас и профиль, пальцы в чернилах… Ну, здравствуйте, воспоминания! Так ли давно я переступил порог камеры бутырского следственного изолятора и вот теперь уже знакомлюсь с одесским. И состав жильцов практически такой же, разве что местная гопота изъясняется всё больше на одесском диалекте.

На этот раз я себя чувствовал на порядок увереннее, чем в своей дебютной отсидке в Бутырке, да и местные обитатели, похоже, уже были в курсе, кого к ним подсаживают. Тех, кто умеет за себя и тем более за свою девушку постоять, уважали во все времена. Масть вроде бы также держали блатные, но, как выяснилось, они не наезжали на политических, просто держались несколько обособленно. Верховодил местными кентами некто Лёва Одессит, полжизни проведший на нарах, с синими от наколок пальцами. Он решил меня сразу перетянуть на свою сторону, выделив вполне неплохую шконку. Я же раньше времени понты не кидал. Не знаю, насколько получится держать нейтралитет и как это будет выглядеть: ладить со всеми или, напротив, держаться особняком ото всех… Быстрее бы уже суд, а то надоела эта неопределённость.

Ждать пришлось недолго. На третий день меня выдернули из камеры и привезли в Одесский городской суд для оглашения приговора. В зале я разглядел помимо четвёрки пострадавших, включая Семенченко с подвязанной челюстью, председателя портового парткома… и Варю. Она была в своей неизменной красной косынке и тужурке, и в её взгляде настолько явно смешивались уверенность в честности и непредвзятости советского суда одновременно с жалостью ко мне, что и мне её в свою очередь стало почему-то жалко. Хотя вообще-то следовало себя пожалеть, потому что приговор может быть какой угодно. Но я на всякий случай всё же рассчитывал на худшее и мысленно прикидывал, как можно устроить в зале суда погром и побег, даже со скованными впереди руками, если трое заседателей решат, что моё тело должно быть предано земле.

Только здесь я познакомился со своим адвокатом, который, по идее, должен был, сука такая, навестить меня ещё в СИЗО. Плюгавенький мужичонка с бегающими глазками зачитал свою версию «преступления», причём получалось, что он как бы и не защищал меня, а, наоборот, обвинял. Вот же гнида! Понятно, защищать здесь меня никто не собирался. Хотя нет, вон парторг несколько слов сказал в мою защиту, и Варя выступила, рассказала, как обстояло дело. Заодно припомнила мою положительную характеристику с места работы, которая должна быть прикреплена к моему личному делу. В последнем слове я повторил свою версию случившегося и заявил, что виновным себя не признаю. Не знаю, повлияло всё это на вердикт тройки или нет, мне впаяли шесть лет с конфискацией с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере.

Я мысленно выдохнул. Было бы что конфисковывать… А если серьёзно, то вполне могли присудить контрреволюционную деятельность, как хотел вменить прокурор, считавший, что я преднамеренно причинил физический ущерб сыну партийного работника, и требовавший для меня 25 лет лагерей по 58-й статье. Ещё и начальника порта приплёл, обвинив его в пособничестве врагу народа. Вот уж не хотелось бы, чтобы и Тёмкин пострадал, а заодно и Лексеич. Надеюсь, для них всё обойдётся.

Что же касается моей персоны, то спасибо судье, не повёлся, хотя и шесть лет я считал чрезмерным приговором. Вполне вероятно, что они вообще заранее всё решили, до суда, а сейчас лишь разыграли спектакль, поиграли на моих нервах. Как бы там ни было, ещё неплохо, что меня судили по уголовной статье. Опять же, появилась возможность окончательно обрубить концы биографии Ефима Сорокина. Надеюсь, засунут меня в лагерь и забудут о моём существовании. Хотя, конечно, тянуть шесть лет в зоне тоже приятного мало. Раньше мне не доводилось пребывать в местах не столь отдалённых, хотя наслушался много чего от людей, когда-то туда угодивших. В принципе имел представление, как себя там вести, правда, нынешняя зона может серьёзно отличаться от зоны будущего.

Перед тем как конвоир увёл меня из зала, я обменялся взглядами с Варей. В её глазах стояли слёзы. Блин, самому бы не разрыдаться. Но я нашёл в себе силы ободряюще улыбнуться, прежде чем меня вытолкнули в коридор.

Из зала суда меня в уже знакомом автозаке отправили обратно в СИЗО. На вопрос, когда мой этап, конвоир вякнул что-то вроде «В ИТЛ всегда успеешь, отдыхай пока» и закрыл за мной дверь камеры.

– Сколько? – спросил меня Лёва Одессит.

– Шесть, – так же коротко ответил я и добавил: – С конфискацией.

– Легко отделался… Хотя по уголовке всегда сроки меньше. Это вот им, – презрительный кивок в сторону политических, – дадут на полную катушку. Нашего брата советская власть больше любит. – И заржал аки конь, демонстрируя окружающим чересполосицу гниловатых зубов.

Наутро я был огорошен известием, что мне принесли передачку. Лёва Одессит заявил, что, если бы я был осуждён по пресловутой 58-й статье, хрена с два приняли бы для меня посылочку с воли. Поинтересовался у надзирателя именем благотворителя и услышал, что узелок с нехитрой снедью «на дорожку», несколькими пачками папирос «Сальве» – хотя я и не курю, но в качестве универсальной валюты самое то – и комплектом нижнего белья передала какая-то девушка в красной косынке. Ясно, Варя заглядывала. Неужто и впрямь так ей приглянулся? Эх, жаль девчонку, когда она меня ещё дождётся, если и впрямь решит ждать… Ведь между нами по существу ничего и не было, может, зря я себя тешу надеждой, что хоть кому-то в этом мире я небезразличен?

Хоть бы письмо ей написать, признаться в чувствах, да не положено. Ни письменных принадлежностей нет, ни возможности передать послание. Раньше, чем по прибытии в ИТЛ, написать не придётся, да и не факт, что и оттуда будет возможность отправить письмо. И вообще интересно, в какие края меня направят. Не хотелось бы загреметь на Крайний Север.