(эти особы просто охотятся за знаменитыми поэтами) и домогается его изо всех сил. Так что мой несчастный муж временно лишился их требовательной опеки и, конечно, стал чаще бывать у меня. Возможно, свою роль сыграло и то обстоятельство, что он физически не переносит грудных детей и кормящих матерей — уж мне-то это слишком хорошо известно. К тому же он ведет какую-то длинную тяжбу с отцом по поводу денежного содержания, и рождение маленького Чарльза дало ему в этом козырь. Он встречался с моим отцом, был с ним неожиданно любезен и просил какие-то бумаги о рождении Чарльза. Но главное — он стал смотреть на меня какими-то другими глазами. Живыми, заинтересованными, он снова будто ласкал меня своим взглядом. Это заметили и папа с Элизой и стали все чаще оставлять меня с Перси наедине. Папа сказал мне:

— В конце концов, ты его законная жена, и в вашем тесном общении нет ничего предосудительного, напротив, я уверен, что сэр Тимоти это бы одобрил.

Кэти, апрель в этом году был такой чудесный! Без дождей, с теплым солнцем и деревьями в белых цветах. Они были похожи на невест — я смотрела и думала, что хотя невестой Шелли я была дважды, но оба раза как-то не по-настоящему: скоропалительный брак в Шотландии, куда мы убежали, и венчание в Лондоне, какое-то вынужденное, формальное, торопливое, вскоре после рождения Ианты. А как бы мне хотелось радости, и чистоты, и фаты, и флердоранжа — мы с Перси стали случайными свидетелями такой свадьбы на ступенях церкви, причем невеста была гораздо старше меня теперешней. Так или иначе, Перси этой весной бывал у нас все чаще и водил меня гулять в Грин-парк, будто и не было всех этих ужасных писем и оскорблений. Будто не он говорил мне, что я больше ему не жена. Нет, в этом апреле я была ему самой настоящей женой! И вот результат — я снова жду ребенка. Ты, наверное, скажешь, что я просто дурочка, да? Но ведь я люблю его, Кэти, только его, хотя многие пытались ухаживать за мной. Да тот же Томас Хогг, который до сих пор пишет мне нежные письма. Или полковник Максвелл, который живет в офицерских казармах неподалеку от нас. Его мне представил отец, он стал присылать мне и Элизе цветы, но однажды я совершенно случайно узнала, что он приятельствует с мистером Годвином, который зовет его «мой шотландский друг Уильям Бакстер». Я пришла в ужас — все, что связано с этим человеком, приносит мне одно горе — и резко прервала свое общение с полковником. К счастью, его буквально на днях переводят за границу, так что мы больше не увидимся.

Мадам Буанвиль написала мне, что жена Годвина распространяет обо мне всякие сплетни — будто у меня есть какой-то любовник, военный. Боже, лучше бы следила за своей собственной дочерью, которая преследует Байрона, и своей падчерицей, которая соблазняет чужих мужей. Семья Годвинов сейчас в таком жалком положении, что им не остается ничего другого, кроме как злословить по поводу остальных.

Элиза с Иантой собираются летом ехать в Саутгемптон, папа зовет меня с Чарльзом в наш дом в Уэльсе, но я не хочу уезжать из Лондона, пока здесь живет Шелли. О беременности я ему еще не сказала — надо выбрать удачный момент. И никому пока еще не сказала. Господи, пусть это невинное дитя поможет мне и своим брату и сестричке! Я так на это надеюсь.

Помолись за меня, Кэти. Всегда твоя,

Гарриет Шелли

Письмо седьмое

8 ноября 1816

Лондон — Дублин

Кэти, все кончено. Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в живых. Не плачь обо мне — просто знай, как все было на самом деле. Теперь, кроме тебя, этого уже никто не узнает, а когда не станет тебя, обо мне вообще никто не вспомнит. Разве мои бедные дети простят мне такое?! Но мне уже совершенно все равно, что там кто скажет, подумает, — я уже как бы не здесь, Кэти, я разговариваю только с Богом. И единственное, о чем прошу Его, — это помочь моим несчастным детям. Хотя меня саму Он тоже не простит.

Итак, весь июнь я ждала Перси, писала ему на лондонский адрес и совершенно случайно от его издателя, которого отец повстречал на улице, узнала, что еще в мае все трио уехало в Швейцарию. Он уехал, не попрощавшись и не сказав мне ни слова после того, что между нами было, а я не успела сказать ему о ребенке.

Конечно, дома скоро об этом догадались. Я наотрез отказывалась уезжать из города и бродила целыми днями одна по тем же садам и паркам, где мы гуляли с ним. Я разговаривала с Перси, без конца твердила, как он мне дорог, как я скучаю. Иногда все думали, что я сплю, а я лежала с закрытыми глазами и слышала каждый звук, каждое слово, произнесенное в доме. И по-настоящему осознала свое положение только тогда, когда услышала, как отец сказал Элизе:

— Ты должна уговорить ее. Она больше не может оставаться в доме: вчера на бирже я встретил мистера Патча, и он спросил меня как бы по-дружески: «Джон, от кого это ждет ребенка твоя младшая дочь, если весь Лондон знает, что ее бывший муженек живет с сестричками Годвин? У нее что, новый ухажер — опять поэт или, может быть, банкир?» И он стал смеяться и толкать меня в бок. Я не знал, что ответить. А потом пошел к своему другу мистеру Уильяму Алдеру, ну тому, кто занимался водопроводом в нашем доме, помнишь? Он уже снял для твоей сестры целый этаж дома на Элизабет-стрит, там очень уважаемая домоправительница, и Гарриет ни в чем не будет нуждаться. Алдер предупредил, что в доме поселится некая миссис Смит, которая ждет ребенка. Муж ее временно находится за границей. Лишних вопросов там никто не задавал, учитывая размер арендной платы. Пусть Гарриет родит, а потом посмотрим — возможно, ребенка придется куда-нибудь пристроить, ясно ведь, что этому мерзавцу, ее мужу, он не нужен. Уговори ее, дорогая, объясни, что другого выхода нет.

Я все поняла. Апартаменты оказались шикарными, да и кормили меня там на убой, только я лежала целыми днями на кровати лицом к стене, ну еще иногда писала письма — Перси без адреса и мадам Буанвиль в Брэкнелл. Ей я даже сказала, что,