дивным видом на тосканские холмы. Вдруг Клер вздрогнула: первое, что ей бросилось сегодня в глаза на полотне, — это иссиня-черные ирисы на переднем плане. Она, конечно, давно заметила, что вместо традиционной белой лилии в руке Гавриила на этой картине изображена ваза с тремя черными ирисами. Но поразили они ее только сейчас. Благая весть, знак смерти, безнадежность будущего — у Клер закружилась голова, и она чуть не упала. Нет, пора заканчивать эти одинокие походы в пустую церковь: окажись она сейчас на полу, никто не придет на помощь. А ведь она хочет жить и дождаться ослепительного флорентийского мая, когда все вокруг сияет и говорит о любви. Слышишь, обратилась она к Нему, я должна дождаться мая! Вот и Мария на этой картине хочет того же — радости, любви, солнца, почему я так ее и люблю.

По дороге домой она вспомнила о другом изображении Гавриила и улыбнулась. В таком никому нельзя признаться. Однажды в Испании она увидела «Благовещение», нарисованное на деревянных вратах храма. XVI век. Двери давно уже сняли с петель и поместили в музей. Не самый известный художник — барселонец Пер Нуньес (Pere Nunyes) — нарисовал Гавриила красивым, атлетически сложенным и едва одетым мужчиной. Он был не ангелом, а юношей, он как будто манил Марию, манил своим поднятым указательным пальцем — и смотрел на нее с любовью и… да, почти с вожделением. Он обещал ей рай, но, похоже, на земле, а не на небе. Нет, подумала Клер, я неисправима. Еле иду, а чувствую себя по-прежнему той девочкой, которая убежала из дома в поисках счастья. И вижу прекрасных юношей — да еще в обличье архангела Гавриила! Настроение ее заметно улучшилось, как было всегда после посещения базилики Санто-Спирито. Дома Паулина уже ждала ее к завтраку, но Клер прошла в свою комнату, открыла заветный ящик комода и положила ладонь на одну из старых тетрадей. Зачем — она и сама не знала. Как не знала и того, что жить ей оставалось ровно девять дней.

2

Дневник Клер

Девочка и Европа

После похорон тети Паулина сидела в ее комнате, смотрела в окно, где уже вовсю бушевала флорентийская весна, и думала о том, что Клер пережила не только своего брата Чарльза и его жену Антонию, родителей Паулины, но и многих своих племянников. Такая долгая жизнь, будто за всех. Все ящики ее комода были не заперты — Паулина машинально погладила невесомый шелк платьев, давно вышедших из моды, равнодушно посмотрела на шкатулку с немногочисленными тетиными кольцами, брошками и ожерельями — та не раз предлагала их племяннице, но Паулина не любила наряжаться — и достала несколько толстых тетрадей в потрепанных обложках. Она знала, что это дневники, которые тетя вела едва ли не всю сознательную жизнь, с самой юности. Ого, вот еще — нижний ящик открылся с трудом, так много было в нем писем и тетрадей. Надо бы все это разложить в хронологическом порядке, подумала она. Там наверняка есть сведения о Байроне и Шелли, а чем больше времени проходит после их смерти, тем сильнее интерес к их жизни. В Англии и даже в Италии — здесь помнят, что Шелли утонул в Лигурии и его могила, как и могила их с Мэри сына Уильяма, находится в Риме. Надо бы отдать все это в какой-нибудь музей или тому, кто занимается историей английской литературы. Жалко, она никого не знает. В тот момент мысль о том, чтобы продать эти литературные сокровища и выручить за них деньги, ей даже не пришла в голову — Паулина не была корыстна, иначе не проживала бы свою еще вовсе не старую жизнь вместе с тетей так скромно и однообразно.

Весь вечер она пыталась разложить письма и дневники по годам — и на следующее утро, едва выпив чашку кофе, торжественно взяла в руки первую тетрадь, датированную августом 1814-го. Паулина знала, что как раз 28 июля этого года ее тетя убежала из дома вместе с Мэри Шелли, падчерицей своей матери и дочерью своего отчима — то есть ни капли кровного родства между ними не было, — и поэтом и будущим баронетом Перси Биши Шелли. Клер (тогда ее еще звали Джейн) 27 апреля того же года только исполнилось шестнадцать.

Паулина улыбнулась, вспомнив себя шестнадцатилетней в их доме в Вене. Каким же она была ребенком, ученики отца (а среди них, между прочим, был будущий император Максимилиан) уже оказывали ей зна[18]ки внимания, но она ничего этого не замечала. Могла ли она тогда убежать из дома? Нет, конечно, нет, она умерла бы от страха и ужаса перед содеянным. Она начала читать.

Суббота, 27 августа 1814

Швейцария, Бруннен

Когда мы покинули Дувр и английские белые скалы исчезли из вида, я сказала себе, что больше никогда не увижу их снова. И вот мы уже собираемся обратно — на второй день после того, как сняли две комнаты в огромном старом доме на берегу озера на целых шесть месяцев! Это очень смешно, правда? Совсем рядом с нашим домом часовня Вильгельма Телля. Мы купили кровати, стулья, шкафы и переносную печку. Шелли начал работать над романом «Ассасины», и мы оплатили проживание вперед на полгода. Но выяснилось, что никто из нас не умеет топить печь: в комнатах дико холодно, к тому же их затянуло противным едким дымом. Мэри кашляет не переставая. Может, дрова сырые? Дождь льет как из ведра, а рамы старые, и сквозь них просачиваются струйки воды. В общем, не сговариваясь, мы все затосковали по Англии.

Удивительно, что мы приняли решение о возвращении не где-нибудь, а в благополучной и прекрасной Швейцарии: по сравнению со старыми и очень грязными французскими городками, где мы ели и спали бог знает в каких условиях, здесь просто рай. Вокруг горы, вершины которых покрыты снегом. Сосны. Облака почти задевают наши непутевые головы; розовощекие дети и вдоволь еды. Все с нами любезны и ссуживают Шелли деньги. Но мы уже насмотрелись такого безумия в Европе, что Англия — дорогая Англия — представляется нам теперь самой разумной и просвещенной. И нигде нет такого чая.

Каждый раз во Франции, когда мы оказывались в каком-нибудь новом городке, я видела прекрасные пейзажи и развалины замков и говорила, что хочу остаться тут навсегда. Они смеялись надо мной. Но совсем скоро картина менялась. В Шератоне