Но солдат лежал как чугунный, ничего не слыша и ничего непонимая, и вдруг стало ясно, что он тяжело пьян. Это окончательно взорвалоВасилия Петровича.

– Вы наглец! Слышите? Сию же минуту освободите непринадлежащее вам место!

Солдат открыл водянисто-голубые глаза, подмигнул, издалгромкий, неприличный звук и снова захрапел.

Тогда Павлик стал изо всех сил колотить кулаками поголенищам грубых солдатских сапог с двойным швом, крича:

– Окаянный! Окаянный!

Солдат медленно приподнялся, некоторое время с изумлениемсмотрел на Павлика, видимо не зная, как поступить – засмеяться илирассердиться, – но в конце концов рассердился, закипел, взял Павлика за лицорастопыренной пятерней с черными ногтями и, брызгая слюной и топорща рыжие усы,стал грозно кричать по-немецки:

– Поди прочь, русская свинья, молокосос! Ты здесь не хозяин,здесь, славу богу, не Россия, и я тебе оторву уши за оскорбление австрийскогомундира!

На шум неторопливо пришел кондуктор.

– Уберите отсюда этого пьяного нахала! – кипятился отец.

Но кондуктор стал на сторону солдата и, выпятив грудь,строго заявил отцу, что здесь нет плацкарт и каждый пассажир может заниматьсебе любое свободное место; а если русский господин будет оскорблятьавстрийский мундир, то он вышвырнет его вон из поезда со всеми его детьми ибебехами. Он так и сказал: «Мит алле киндер унд бебехен хинаус!»

Услышав об оскорблении мундира, Василий Петрович не на шуткуструхнул.

– Ты, знаешь, рукам воли не давай! – пробормотал он Павликуи стал вытаскивать из-под солдата плащ и дорожный мешок.

Солдат же, гремя своим тесаком, повернулся на другой бок иснова с присвистом захрапел на весь вагон.

Впрочем, на следующей станции он вскочил как встрепанный и,ворча про себя разные австрийские проклятия по адресу русских свиней, покинулвагон.

Семейство Бачей сидело, как оплеванное. Василий Петровичпобледнел, и бородка его тряслась. Однако ничего нельзя было поделать.

Перед самой границей в вагоне, кроме семейства Бачей,оставался лишь один пассажир, который сидел в углу, обхватив с одной стороныдорожную корзинку, а с другой – портплед с подушкой и старым стеганым одеялом.По-видимому, это был тоже русский и по внешности принадлежал к типу эмигрантов.

Было заметно, что он очень волнуется, хотя и стараетсяказаться спокойным. Он даже делал вид, что дремлет. Скоро через вагон прошелавстрийский жандармский офицер, отобрал паспорта, и Петя видел, как у пассажирадрожали руки, когда он отдавал свой паспорт.

Поезд, визжа тормозами, остановился. Семейство Бачейвытащило свои вещи на грязный пустынный перрон, прошло через вокзал и очутилосьв холодном зале для таможенного досмотра. Здесь находился длинный решетчатыйприлавок, составленный из ряда добела потертых рельсов, и за этим прилавкомстояли несколько русских таможенных чиновников и русский жандармский ротмистр вголубом мундире с серебряными аксельбантами.

Когда багаж был разложен на прилавке, начался досмотр. Каквсегда при соприкосновении с представителями власти, Василий Петрович почему-тоужасно раздражался и нервничал, хотя для этого, собственно, не было никакихоснований. Он испытывал острое чувство унижения своего человеческогодостоинства.

Петя видел, как отец долго не попадал ключиком в замок,когда отпирал чемодан.

– Кофе, табак, духи, шелковые изделия везете? – спросилтаможенный чиновник, равнодушно проводя рукой с обручальным кольцом поразложенным на прилавке вещам.

– Потрудитесь лично удостовериться, – вспыхнув, проговорилотец, сдерживая дрожание нижней челюсти. – А я не обязан… отдавать вам отчет…Можете поступать по закону…

Таможенный чиновник вяло порылся в чемодане; пожав плечами,вынул несколько булыжников из Павликиного мешка, повертел их в руках, засунулобратно и проследовал дальше.

– Откуда изволите следовать? – строго спросил жандармскийротмистр, слегка звякнув шпорами.

– Как видите, из Австро-Венгрии.

– Изволили также посетить Швейцарию? – спросил жандармскийротмистр, учтиво показывая рукой в серой замшевой перчатке на плащи иальпенштоки.

– Как видите, – сказал Василий Петрович со скрытой иронией.

– Литературу везете?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду женевские или цюрихскиесоциал-демократические издания. Должен предупредить, что провоз через границуподобной антиправительственной нелегальщины может повлечь для вас самыесерьезные последствия.

Но не успел Василий Петрович раскрыть рот, чтобы ответить наэто что-нибудь язвительное, как вдруг жандармский ротмистр повернулся спиной ипроворно пошел, почти побежал к тому самому пассажиру, который ехал в одномвагоне с семейством Бачей.

Пассажир этот теперь стоял у железного прилавка, окруженныйнесколькими таможенными чиновниками, которые быстро вынимали из его корзиныразные вещи – студенческие диагоналевые брюки, косоворотки, штиблеты, кальсоны,– а также мяли и щупали его стеганое одеяло.

– Никифоров! – негромко крикнул жандармский ротмистр, и втот же миг возле него появился небольшой человечек в штатском с большиминожницами в руке. – Давай одеяло!

Человечек в штатском подошел к прилавку и опытным движениемстал вдоль и поперек пороть одеяло.

– Вы не имеете права портить мои вещи, – сказал пассажиртихо и побелел, как полотно.

– Не извольте беспокоиться, не испортим, – сказалжандармский ротмистр и, запустив руку в прореху, стал двумя пальцами брезгливовытаскивать из одеяла одну за другой пачки тонкой, папиросной бумаги, густопокрытой убористой печатью.

Прибежали еще два человека в котелках и взяли пассажира заруки. А он, густо покраснев, вдруг рванулся всем телом и, озираясь по сторонам,стал кричать слабым голосом:

– Передайте товарищам, что меня взяли на границе, мояфамилия Осипов! Передайте, что я Осипов!

Его поспешно увели в какую-то боковую дверь с вырезаннымвензелем железной дороги: «Ю.-З. ж.д.».

– А остальных прошу пройти на перрон для дальнейшегоследования по назначению, – сказал жандармский ротмистр и стал раздаватьостальным пассажирам паспорта.