Тогда Гаврик, ловко вертя уток вперед и назад, началпонемножку отпускать соскальзывающий с камышинки и толчками уходящий вверхшпагат.

Змей послушно поднимался все выше и выше, ловя ветер иповторяя челночные движения утка в руках Гаврика, но только более широко иплавно. Теперь, для того чтобы смотреть на змей, надо было сильно задиратьголову. А он, заметно уменьшаясь, желтый, стройный, насквозь пронизанный лучамисолнца, плыл в густо-синем августовском небе, каждой своей плоскостью ловясвежий морской ветер.

Напрасно Женька бегал вокруг дяди Гаврика и канючил, чтобыон дал ему подержать шпагат.

– Отстань, малявка! – говорил Гаврик, следя прищуреннымиглазами за подъемом змея.

И лишь когда весь шпагат, плотно уложенный на палочкедлинными восьмерками, размотался, Гаврик в последний раз подергал змей, как быжелая убедиться, крепко ли он привязан, и отдал палочку Женьке:

– Держи крепко, а то отпустишь – тогда не поймаешь.

Потом Мотя сбегала домой за бумагой, и стали «посылатьписьма». Было что-то волшебное в том, как клочок газетной бумаги с дырочкойпосередине, нанизанный на палочку, вдруг начинал нерешительно ползти вверх попровисшему шпагату, иногда останавливаясь, как бы за что-то зацепившись. Чемближе к змею, тем быстрее карабкалось «письмо» и наконец стремительно неслось,прилипая к нему, как намагниченное, а снизу его уж догоняло другое, третье, иПете представлялось, что это какие-то его письма, полные любви и жалоб, одно задругим бегут вверх, в сияющую пустоту, в… Лонжюмо.

Но вдруг камышинка выскользнула из Женькиных пальцев. Змейпочувствовал себя на свободе и прыгнул, увлекаемый ветром, вверх, унося с собойдлинную гирлянду писем. Все долго бежали, перепрыгивая через канавы и перелезаячерез заборы, за улетевшим змеем и наконец нашли его за городом, в степи, средигустых зарослей серебристой полыни.

А когда вернулись домой, на Ближние Мельницы, то был ужевечер, большая луна еще светилась слабо, но от заборов и деревьев уже тянулисьлегкие пепельные тени, пахло «ночной красавицей», и в густой темнотеразросшихся за лето палисадников таинственно кружили и трепетали серые ночныебабочки.

Возле дома Петя увидел несколько человек, выходящих изкалитки. Среди них он узнал дядю Федю, того самого матроса из швальни Сабанскихказарм, который шил ему фланельку. Но матрос, видимо, его не узнал в потемках.

Петя заметил также девушку в городской кофточке и шляпке ипожилого человека в тужурке и сапогах, с железнодорожным фонарем в рукепо-видимому, кондуктора или машиниста. Петя услышал обрывки разговора.

– Левицкий пишет в «Нашей заре», что неудача революцииПятого года была обусловлена отсутствием оформленной буржуазной власти, –сказал молодой женский голос.

– Ваш Левицкий самый обыкновенный либерал, толькоприкидывается марксистом. Почитайте-ка в «Звезде» статью Ильича – вам это будетполезно, проворчал мужской голос.

– Предлагаю воздерживаться от дискуссии на улице. Будетедоругиваться в следующее воскресенье, – сказал третий голос.

Послышался сдержанный смех, и фигуры скрылись в тени.

– Что это у вас за гости? – спросил Петя и сейчас жепочувствовал, что спрашивать об этом не следует.

– Да так, – ответил Гаврик неохотно. – Вроде воскреснойшколы. – И, желая переменить разговор, сказал: – А я, брат, четырнадцатогоавгуста буду сдавать экстерном за три класса. Уже все прошел. Только ты меняеще малость погоняй по латинскому.

– Это можно, – сказал Петя.

Черноиваненки ни за что не соглашались отпустить Петю безужина. Терентий поставил на стол под шелковицей свечу в стеклянном колпаке, накоторую тотчас налетела туча мотыльков. Жена Терентия, мывшая чайную посудупосле гостей, вытерла руки фартуком и подошла к Пете. Она из семействаЧерноиваненко изменилась меньше всего и, здороваясь с мальчиком, неловко подалаему руку по-крестьянски, дощечкой.

Мотя вынесла из погреба большое блюдо, накрытое суровымполотенцем, и застенчиво сказала:

– Может быть, вы, Петя, покушаете наших вареников сосливами?

После ужина Петя отправился домой, и Гаврик проводил егопочти до самого вокзала. Ночь была еще по-летнему тепла, из-за темных деревьеввыглядывала желтая луна с подтаявшим краем, повсюду хрустальным хором звенелисверчки, на окраинах по-деревенски лаяли собаки, кое-где играли граммофоны, иПетя чувствовал приятное утомление от этого длинного праздничного дня, которыйнезаметно открыл для него много такого, о чем он до сих пор только догадывался.

За этот один день Петя как бы душевно возмужал и вырос нанесколько лет. Может быть, именно в этот день он из мальчика окончательнопревратился в юношу.

Теперь он уже не сомневался, что именно на БлижнихМельницах, в мазанке Терентия, отчасти и происходит то, что называется«революционное движение».

Пятнадцатого августа начался учебный год, а за несколькодней до этого Василий Петрович отправился в училище Файга на переэкзаменовки.Он вернулся домой к обеду в превосходном настроении, так как господин Файгпринял его более чем любезно, лично водил по своему учебному заведению,показывал гимнастический зал и физический кабинет, оборудованные самымилучшими, новейшими заграничными приборами и аппаратами, и наконец подвезВасилия Петровича до дому в собственной карете, так что вся улица видела, какВасилий Петрович, в своем сюртучке, с тетрадками под мышкой, не совсем ловковыпрыгнул из кареты и раскланялся с господином Файгом, который лишь показал вокошко крашеные бакенбарды и дружески помахал рукой в шведской перчатке.

За обедом Василий Петрович был в ударе и не без юморарассказал несколько анекдотов, характеризующих быт и нравы училища Файга, гденекоторые ученики, сынки богатых родителей, засиживаются в каждом классе подва, по три года, успевают за время пребывания в этом богоспасаемом учебномзаведении отрастить усы, жениться, завести детей; даже бывали случаи, когдафайгист отправлялся в училище с собственным сыном, только папаша – в шестойкласс, а сынок – в первый.

– «Сэ нон э веро э бен тровато!» – заразительно смеясь,восклицал Василий Петрович, что значило по-русски: хоть и неправда, но хорошопридумано.

Но тетя, видимо, не разделяла настроения Василия Петровича:она все время сомнительно покачивала головой, приговаривая:

– Ну, ну… не представляю себе, как вы там уживетесь.