Сам термин «культпоказ» звучал весьма громко. Демонстративные политические уроки лежали в основе советской политической культуры, так же как и образцы для подражания; прилагательное «показательный» широко применялось для обозначения образцовых или экспериментальных заводов, тюрем, трудовых коммун, колхозов и т.д. Позже советские граждане стали широко использовать однокоренное жаргонное слово «показуха». Когда лидер французской Радикальной партии и премьер-министр Франции Эдуар Эррио побывал с визитом на Украине (26 августа — 9 сентября 1933 года) и при этом проигнорировал свидетельства массового голода, сравнив республику с цветущим садом, юный А.Г. Маньков, будущий выдающийся историк допетровской России, а тогда — студент из сельской глубинки, записал в своем дневнике:

Стоит сразу отметить различие между «образцово-показательными» учреждениями — сравнительно небольшой группой объектов, одной из основных функций которых был именно прием иностранцев, — и более многочисленной группой учреждений и предприятий, определявшихся как «образцовые» внутри различных советских иерархий. Среди вторых также было немало мест, считавшихся подходящими для демонстрации их зарубежным гостям. Оба этих типа на практике редко встречались в чистом виде, поскольку не все «витрины» создавались специально для данной цели, отдельные части учреждений могли эволюционировать до статуса показательных мест для иностранцев, и даже объекты, намеренно прихорошенные для их глаз, могли использоваться в целях внутрисоветской пропаганды.

«Культпоказы» возникли как формализованная — чем дальше, тем больше — практика представления конкретных объектов иностранцам. Они были призваны стать микрокосмом, глядя на который гости могли бы сделать обобщения и вынести положительные суждения в отношении нового советского общества в целом. Другие государства также старались показывать туристам свои наиболее привлекательные стороны, но степень советских усилий по формированию представлений иностранцев посредством показа столь многочисленных «витрин» была уникальной.

Демонстрация образцовых объектов являлась способом «вооружить» иностранных друзей «правильным» истолкованием того, что они сами увидели. Если визитеры сталкивались с бандами наводняющих улицы бездомных детей, то им тут же демонстрировали и решение проблемы — в виде хорошо устроенной детской коммуны; если заходила речь о принудительном труде и политических заключенных, то новые пенитенциарные заведения, «перековывающие» узников в новых людей, доказывали прогрессивную гуманность социализма. Даже если «витрины» и образцовые модели производили впечатление разительного исключения внутри советской системы, они могли поощрять наблюдателя к обобщающим умозаключениям о «настоящем» положении, например, детских садов или родильных отделений по всему СССР. Качество переходило в количество. В то же время — даже, вероятно, для наиболее твердолобых и неумолимых большевиков — образцовые учреждения могли означать возможность разработки будущего ландшафта социализма. Лучшие примеры должны были распространиться повсеместно, возвещая всем о том, чем может стать социализм, когда наследие прошлого будет преодолено. Таким образом, подобные постановки устраивались вовсе не только для иностранцев: создание образцовых моделей стало неотъемлемой практикой для группы революционных модернизаторов, располагавших скудными ресурсами посреди моря «отсталости».

Образцовые учреждения были присущи отнюдь не одной лишь советской системе. Например, они были широко распространены в межвоенные годы в Румынии, где после Первой мировой войны аграрные реформы привели к появлению «образцовых» и «демонстрационных» ферм, поселений и даже целых санитарных районов. В точности как и советские образцовые модели, влиявшие на гораздо более крупные проекты, эти румынские микрокосмы явились концептуальным предвосхищением смертоносного проекта этнически чистых областей в Бессарабии и Буковине военного времени{311}. Как и их советские аналоги, румынские модели должны были стать символами преодоленной отсталости; как и в СССР, они продвигались сильным государством, «культуртрегерской» традицией с привлечением интеллигентов-активистов. Однако если в Румынии — стране, где крестьянство виделось главной опорой нации, — образцовые модели были сосредоточены в сельском хозяйстве, то советское «социалистическое строительство» было нацелено на преобразование практически всего, и потому-то масштаб этого эксперимента оказался беспрецедентным. Уникальным было и то, в какой мере советские образцовые учреждения встраивались в сложную систему индоктринации и привлечения на свою сторону иностранных визитеров — процесс, в ходе которого универсализм, всемирно-исторические амбиции советского коммунизма наслаивались на давние переживания, связанные с постоянным сопоставлением России с Западом.

Методы «культпоказа» имели немало идеологических аспектов. Образцовые группы, созданные, например, для реабилитации или «перековки» заключенных, напоминали о прежних утопических проектах социализма и о религиозных, политических и экспериментальных коммунах, с которыми социалистическая утопия была исторически тесно связана как в России, так и на Западе. Построенные на основе наследия дореволюционной интеллигенции и европейских реформистских традиций и подчас — в первые советские годы — при участии иностранных экспертов, многие из этих учреждений обнаруживали приверженность их создателей науке и культуре, индустриализации и пролетариату и в немалой степени — политике социального обеспечения, т.е. всему тому, что сделало советский строй притягательным для несоциалистов в эпоху отступления либерализма.

Именно потому, что образцовые учреждения играли такую важную роль, своими идеологическими функциями они преодолевали грань между показами, специально предназначенными для иностранцев, и одновременно складывавшимся советским и сталинским внутренним режимом, который был озабочен главным образом воздействием надуши своих граждан. Практики и стратегии, выработанные для убеждения иностранных гостей и встроенные в культпоказы 1920-х годов, появились одновременно с изобретением советским государством и советской культурой беспрецедентно массовых методов переформовки мировоззрения и души советского человека.

Примечательное воскрешение обвинений в постройке потемкинских деревень пришлось на 1920-е годы, когда старая европейская традиция изображения русских как обманщиков соединилась с описанием противоречивой политической природы советских притязаний. Иностранцы, которых не удалось переубедить, часто навешивали данный ярлык на увиденные ими образцовые объекты, подразумевая, что в этой советской практике есть нечто исконно русское. Заграничные слухи и обвинения насчет потемкинских деревень, появившиеся в начале 1920-х, получили затем такое распространение, что о них знали и советские чиновники, занимавшиеся приемом иностранных гостей, а это, в свою очередь, повлияло и на саму политику культпоказов.