Обсуждение потемкинских деревень, будь то для развеивания слухов о них или, наоборот, для усиления обвинений, стало общей темой многочисленных объемистых травелогов, написанных европейцами и американцами, — род литературы, за которым советская сторона особенно следила. Некоторые визитеры по возвращении домой даже писали во враждебном тоне в Советский Союз о том, что попытки одурачить их не удались. Профсоюзный деятель из Берлина, в начале 1922 года находившийся в Москве по делам, связанным с его участием в борьбе с голодом, утверждал: «Мне не могли показывать потемкинские деревни, рабочей же делегации показывают только таковые, в этом я уверен по личному опыту». В результате в заявлениях, которые подписывали представители рабочих или иных делегаций и образцы которых поступали от советских или иностранных коммунистов, шаблонно сообщалось, что гости везде перемещались свободно и могли посмотреть все что угодно. Члены делегации английских кооператоров в 1926 году уверяли: «Мы прогуливались, пользуясь полной свободой». Как отмечал в 1927 году аналитик коминтерновской секции агитпропа, даже сочувствующие делегаты Конгресса друзей СССР 1927 года «приезжали в СССР с большим предубеждением (результат соответствующей обработки в своих странах), что им покажут парадное, заранее приготовленное, что-то вроде “потемкинских деревень”». Вывод этого аналитика состоял в том, что организация чаепитий для визитеров в домах рабочих и других горожан, в обыденной атмосфере и по возможности типовой обстановке, — наиболее эффективный способ сломать подобные предубеждения. Визиты в образцовые жилые дома рабочих были опробованы в том же году и сразу стали основой культпоказов в годы первой пятилетки{312}.

Многие советские гиды и чиновники, таким образом, поняли, что величайшие советские достижения могут быть оценены по достоинству, если удастся рассеять предубеждения насчет потемкинских деревень. Этот термин все шире и шире использовался иностранными визитерами с середины и до конца 1920-х годов — не в изначальном смысле фальшивого фасада, но в значении чего-либо нетипичного, парадного. Например, гид ВОКСа докладывал в 1932 году, что гостья из Германии, подозрительно настроенная ко всем намеченным заранее посещениям, была ошеломлена, когда, следуя по улице, вдруг решила направиться на звук детских голосов и, выйдя к детскому саду, нашла его «в образцовом порядке и чистоте». По словам гида, она заявила ему:

Советские архитекторы культпоказов не изменяли своему официальному языку и взглядам на мир, даже когда речь об иностранцах шла на закрытых собраниях, среди своих. И в засекреченных документах раз за разом повторяется мантра — «рассказать правду» о Советском Союзе. Чтобы вскрыть соответствующие практики и воззрения, требуется подобрать шифры, найти ключи к документам различного происхождения. Например, было легко отрицать существование потемкинских деревень (а коминтерновский аналитик писал об иностранных ожиданиях «чего-то в этом роде»), поскольку термин исторически обозначал нечто бутафорское, сооруженное специально для обмана именитых гостей, тогда как в СССР было немало реальных, хотя и не вполне типичных для всей системы образцовых учреждений. Непростая задача советского культпоказа заключалась в том, чтобы, изолировав иностранцев от нежелательных открытий, запустить их по заданному маршруту от одного подходящего объекта к другому, но в то же время постараться развеять свойственные многим из них опасения, что ими будут манипулировать.

Когда американский инженерный гений Зара Уиткин пересек в апреле 1932 года советско-финляндскую границу, он буквально искрился сочувствием к советскому эксперименту и был готов делиться своими немалыми талантами и энергией со строителями коммунизма. В своих мемуарах — одном из самых проницательных повествований о поездке в СССР, когда-либо написанных техническим «специалистом», — он вспоминал свой шок от первого взгляда на землю обетованную:

Огромный вокзал в Ленинграде и комната в гостинице — «невообразимо грязные» — никак не улучшили его первых впечатлений{314}.

Травелоги и другие повествования показывают, что подобные первоначальные негативные замечания, а также критические суждения об условиях и стандартах жизни были обычны для западных путешественников, но достигали пика во времена наиболее жестоких лишений и социальных потрясений, особенно в начале 1920-х и 1930-х годов{315}.

Просоветски настроенные путешественники часто упоминали в своих мемуарах об эйфории на советской границе и впечатлениях от въезда в «новый мир» как о значимом моменте; для советских властей сочетание соображений безопасности и идеологии двух лагерей сделали границу мощным символом советского патриотизма, к которому в 1930-х прибавился культ пограничников. Приветственные обращения к делегациям и наиболее почетным гостям на пограничных станциях имели отношение как к прагматическим потребностям (произвести первое благоприятное впечатление), так и к идеологеме прибытия на родину пролетариата. Готовясь принимать в ноябре — декабре 1924 года британскую профсоюзную делегацию (первую из потока рабочих делегаций середины 1920-х годов), президиум ВЦСПС придавал «чрезвычайную» политическую значимость мобилизации рабочих с близлежащих предприятий для встречи поезда на границе{316}. Оркестры, исполняющие «Интернационал», знамена, речи, заблаговременная уборка вокзалов и удаление неприглядных прохожих из поля зрения — все это стало обычной практикой.

В конце 1925 года генеральный секретарь Профинтерна С.А. Лозовский, выступая на заседании Комиссии по внешним сношениям ВЦСПС (ответственной за организацию визитов рабочих делегаций), заявил: «Мы перешли к массовому производству делегаций». Действительно, за два года, прошедших после визита британской рабочей делегации, в СССР побывало целых 24 делегации, причем все — из стран Европы, за исключением лишь одной группы из Австралии{317}. В 1929 году в Воронеже финскую делегацию приветствовали на вокзале тысяча человек. Пересечение границы и ритуалы гостеприимства по приезде, такие как участие делегаций в парадах 7 ноября и 1 мая, посещение мавзолея Ленина (куда иностранцев пропускали без очереди), а также «ознакомительные» визиты на фабрики, в местные советы, на курорты и другие «объекты показа» стали основными и привычными ритуалами этого «массового производства». Едва ли стоит удивляться тому, что в 1927 году среди подобных церемоний вокруг рабочих делегаций случались и «весьма неудачные встречи на вокзале», когда появлялось лишь несколько встречающих, багаж делегации оказывался потерян и, что хуже всего, «делегаты смешивались с обычной публикой». Некоторых иностранцев вообще никто не встречал{318}.