Он явно был навеселе. Майя внимательно смотрела на откровенно дерзившего приятеля своего брата и невозмутимо, словно находясь на рабочем месте, просчитывала варианты дальнейших действий. Несколько мгновений Диана обеспокоенно пыталась понять, что происходит между Павлом и Майей. Почувствовала себя выброшенной из странного разговора, расстроилась, но независимо дёрнула плечом и уже собиралась отойти, но тут сильные мужские пальцы сжали её руку:

– Диана, дорогая, одну танду, умоляю!

Солодов поднёс к губам её ладонь и нарочито осыпал невесомыми поцелуями:

– Пожалуйста! Мы так давно не были вместе!

Диана бросила извиняющийся взгляд, на Верлен, но руки не отняла. Лишь негромко объяснила:

– На милонге не принято отказывать. Мы потанцуем, и я вернусь.

Павел сначала откровенно уставился на хлопковое шитьё на груди Верлен, а потом сопнул носом:

– Ты забыла добавить «может быть». Может быть, и не к кому будет возвращаться.

Диана вопросительно вскинула бровь:

– Будь добр, объясни, что сегодня с тобой?

Солодов положил руку на талию танцовщицы, увлёк за собой, коротко хохотнул:

– Да её тут же уведут, стоит тебе отступить! Это же свежее мясо для наших тигриц!

Обернулся, нагло подмигнул и вышел на паркет.

Верлен от такого хамства едва удержала привычное спокойствие на лице. Она чувствовала, что её просто раздирает на куски: рысья гибкость Дианы оказалась зажатой в агрессивные руки, крепко прижатая к партнёру грудь потеряла отчаянную остроту и пленительную податливость, неуклюжая игривость Солодова сбивала акценты, и отчётливо было видно, что Орлова не испытывает удовольствия от танца. Майя вздохнула: «Ты всё придумываешь. Это тебе хочется, чтобы – так. Чтобы ты была единственной, кто… А, всё, забудь. Вот сейчас я точно не уйду. Эта враждебность, ожесточённая насмешка… Не возникает просто так. Под ней явно кроется давняя и личная обида. Кто только её нанёс? Ты хотел меня испугать? Унизить? Заставить отступить? Ты почувствовал во мне угрозу? Ты ревнуешь Диану? Достаточно ли этого, чтобы хамить? Очевидно, ты обо мне знаешь. Не думаю, что мне приятно.

И надтреснутость в голосе. Что это? Отчаяние? У тебя, что, последняя попытка? Пробуй, мальчик. Пробуй. Я тебе не соперник. Только не держи её, жадный, душный прожигатель жизни, будто сжимаешь горлышко бутылки, она – литая гроздь золотого винограда. Жаль, тебе разница невдомёк, а потому она не будет твоей… Господи, взять бы на набережную пачку листов, карандаш, и сидеть, смотреть на изумрудную воду, рисовать битым, жёстким грифелем жалкую боль, пить галлонами горький кофе и на каждом росчерке – умирать… Не отвлекайся. Смотри, понимай.

А ты опасен, мальчик. Ты видишь меня в первый раз, а уже ненавидишь, вон как гранитной пылью сверкает твой жалящий взгляд. Только ты просчитался, мальчик. Я не прощаю ни ветошного хамства, ни шуршащей подобострастной лести. Ты преподнёс мне и то, и другое. Ты боишься меня, мальчик. Правильно делаешь. Почему? Потому ли, что это – квир, и я могу использовать это против тебя? Потому ли, что боишься, что я уведу у тебя Диану? Вот это вообще вряд ли. Или здесь что-то иное, более серьёзное? Хотя потерять любимую, кажется, страшнее ничего нет. Через страх нужно идти насквозь, мальчик, а ты в нём залип, и ты воняешь этим страхом. Значит, я найду то, чего ты боишься».

* * *

Эта танда длилась целую вечность. Верлен опиралась спиной на мраморную колонну, скрестив руки на груди, вцепившись в локти до синяков, и не отрываясь смотрела, как соприкасаются бёдра, как руки скользят по спинам, как гладко выбритая щека прижимается к бархату скулы – и маялась, маялась обрушившимся одиночеством в гудящем зале, загоняя ревность в подошвы горящих ступней, встряхивая и награждая пощёчинами одуревший рассудок.

Наконец пары сошли с танцпола, и Солодов, снова осыпая поцелуями кисть Дианы, остановился у кромки поля, не выпуская кисть Дианы из рук, и горячо, полушутливо зашептал:

– Это та новая жертва, которую ты закогтила в Петергофе? Красивая цыпочка, не спорю, но по ней же видно: спесивая банкирша пришла поразвлечься! С неё ползала глаз не сводит, только посмотри. Диана, дорогая, она разобьёт тебе сердце! И не даст тебе столько, сколько могу я!

Орлова, почти не слушая, что несёт Солодов, пристально следила за Майей, невозмутимо стоявшей в отдалении и, кажется, заинтересованно наблюдающей за вновь вернувшимися на паркет парами. Когда Павел слишком сильно стиснул её руку, зашипела:

– Паша! Отпусти, ты делаешь мне больно!

Солодов будто не услышал:

– Диана, ты для неё никто! У тебя есть я! Не уходи!

Тангера вдруг осознала, чего хочет от неё подвыпивший партнёр, и рассмеялась:

– Опять ты за своё! Нет, Паша, нет и ещё раз нет!

Вытянула пальцы из широкой потной ладони и медленно пошла к Верлен, а Солодов, провожая её жадным взглядом, сжимая кулаки, еле сдерживаясь, яростно-бешено соображал: «Вот же твари! Одна воровка, сука продажная, сдохла, так нет, всё лезут и лезут! Раз тебя нельзя купить, тебя можно украсть. И свалить на новую шлюху. Эти банкиры всё равно под подозрением. А тебя можно посадить на поводок и отдрессировать, и ты останешься моей насовсем. Только я сначала покажу тебе, что эта дрянь тебя не стоит, что ты ей ни за каким чёртом не нужна. Так покажу, что на всю жизнь запомнит. Я никому не отдаю то, что принадлежит мне!».

* * *

Майя прикрыла глаза. Диана, ведь ты же не слепая… Неужели ты не замечаешь, что звериные высверки в его зрачках – вовсе не то, на что похожа любовь. Хотя… что я вообще знаю о любви? У меня это – ничейный, странный, ломкий, одинокий мир, тонущий в потоке зонтов и спин, шорохе автомобильных шин, ограниченный прихотливыми колючими стенками тротуаров, подъездов, лифтов, расписанный слепым огнём пронзительной синевы…

Почувствовала невесомое касание пальцев у локтя, открыла глаза, чуть повернула голову. Диана стояла рядом, казалась измученной:

– С тобой всё хорошо? Мне кажется, ты дрожишь.

Майя с трудом отлипла от колонны, бесстрастно глядя поверх голов танцующих пар. Солёным, шершавым голосом ответила:

– Я, пожалуй, пойду. Для первого раза хватит.

Диана кивнула, а потом неожиданно сказала:

– Я тоже ухожу.

Верлен сквозь бешено стучавшее в висках сердце едва расслышала слова тангеры. Брякнула первое, что пришло в голову:

– А разве ты не должна быть здесь до конца?

Орлова оглядела зал, словно видя его впервые, и сбивчиво проговорила:

– Обычно так и есть. Но я же хозяйка. Могу уйти, когда захочу. Ребята всё закроют.

Очень хотелось потереть словно вспоротую отстранённостью Верлен кожу над левой грудью, но тангера удержалась: я могла бы тебе сказать, что, когда ты уйдёшь, я стану похмельно-угрюмой. Этот блестящий свет станет слякотно-тусклым, и скулящая тоска уже подбирается ко мне. Я могла бы тебе сказать, что без тебя всё это золото становится простой пылью… Но не скажу. Пока – не скажу…