В горле всё ещё клокотало нестерпимо-бешеное запретное пламя, которое выхлестнулось через многометровую ледовую толщу правил и устоев. Майе казалось, что она стоит на стремительно исчезающем пятачке посреди ревущего моря, только чувствуя за спиной неведомо откуда возникшие гладкие, сильные крылья и страшась их неизведанной мощи.

На мгновение будто увидела себя со стороны, как свирепой кошкой рвала тонкие одежды, добираясь до янтарно-пряной кожи. От стыда, крапивного, мгновенного, время лопнуло трещинами на «вчера» и «сейчас», расходясь над гулкой чёрной пустотой ужаса. Бессвязные попытки объяснить себе, что произошло, метались в голове, напарываясь на клинки обвинений: «Получила её? Об этом мечтала? Добилась, спровоцировала, использовала! Господи, Ди, если бы ты не дёрнулась, я бы сдержалась! Потерять тебя из-за собственной похоти? Стать тебе постельной утехой на одну ночь? Что ты задумала? Зачем? И почему – ты? Почему именно ты стала моей жаждой? Как бы ни орала, как ни цепляла, надо было выдержать! Нужно было только поговорить! Да что ж я за тварь-то такая…»

В расплавленном рассудке по кругу мчались вопросы: когда кожа вскипела от дерзких фраз, когда жадно упивалась предложенной сладостью, почему все эти жизненные кодексы не грохнулись отсекающей гильотиной? Почему Марта, всё это время жмущаяся за плечом, вдруг исчезла, не отдёрнула от пожирающих губ?

И виной и стыдом, как варварским мечом по священному гонгу, хлестало по губам:

– Потому что ты предала её. Предала всё. Всех. Стянула кусок пирога и сбежала трусливой шавкой.

Вылетела на стоянку, к байку, остановилась, вцепилась взглядом в руки, на которых оскаленным капканом – мускусный запах и мерцающий шёлк. Грохнулась на колени, упёрлась лбом в кожаное сиденье, борясь с неистовым желанием вернуться, взвыла, словно стрелу из себя рванула:

– Уйди от меня! Я не Марта!

Утёрлась жёстким рукавом, кое-как нацепила шлем. Байк взревел, словно отчаянный крик исполосованного сердца, вылетел на сырую дорогу и исчез из вида.

* * *

Диана не пошевелилась даже тогда, когда закрылась входная дверь и повернулся ключ. Только открыла глаза и долго, до звона в ушах, всматривалась в темноту. Чувствовала, как вот только что, не больше получаса назад летевшее метеором сердце медленно, но от того не менее страшно оседает вековым ледником, придавливает и убивает. Всё случилось не так, как она себе представляла. Оказалось гораздо хуже: Майя осыпала её сверкающим счастьем, но сама исчезла. Вдруг остро ощутила собственную наготу, прикрытую тонким пледом, зарылась в него, вбирая преследующий её аромат лимона и кедра, затаилась.

Ещё никому и никогда так – остро, ломко, стремительно, неукротимо, отчаянно не отдавалась, и никого не хотелось одарить ответным сумасшествием. И ещё никто не оставлял её. Тем более – так, молча. Накатил стыд, душной, тошнотной волной: можно было предугадать, что эта дикая ночь хорошо не закончится.

– Но было же? Было это предощущение чуда, когда в томительной волне танго твои пальцы трепетали в моей руке, и оставалось так мало воздуха, что естественно, что мы просто должны дышать его вдвоём. И не только предчувствие. На какой-то вселенский миг мне показалось, что в то, что случилось, – волшебство, сказку – мы улетим вдвоём. Чудо случилось, но как так вышло, что только со мной?

Да, я вынудила тебя. Но я просто не могла больше терпеть. Разве это так страшно – что не ты сделала первый шаг? Или ты просто пожалела меня, и это – такой своеобразный способ утешения? Но твоё тело… Тело вообще не может врать, и твоё желание было не менее мучительным, чем моё. Бежать из собственной квартиры вместо того, чтобы просто выставить меня! Что за бред?

Диана сжала горящие виски:

– Я действительно хотела тебя ударить. В этом ли причина? Но теперь ты не оставила мне ни малейшего шанса объяснить, исправить… Не позволила до себя дотронуться, даже не подпустила к клокочущему, дикому жару.

Диана вдруг подорвалась с дивана, зажгла свет. Увидев вместо шлема гладкую поверхность стола, стала лихорадочно одеваться. Пережитый страх потерять Майю вернулся, выжигая на влажной коже ознобные узоры. Безнадёжно испорченное платье не застёгивалось: больше половины пуговиц были выдраны с мясом. Диана прерывисто вздохнула: вряд ли набрасываются настолько безумно, когда хотят утешить… Подхватила ткань над высокой грудью в дрожащую горсть, замерла. Свободной рукой выкопала из недр сумочки телефон, собираясь вызвать такси, но внезапно тихо осела на пол: от дурного предчувствия перестали держать ноги:

– Возможно, ты думаешь, что я необузданная, ветреная гордячка. Возможно, ты злишься на меня. Всё может быть. Но я ненавижу, ненавижу играть в молчанку, ненавижу догадываться! Всё может быть гораздо проще: если ты хочешь, то не души себя, найди смелость желать. Желай, говори и – бери, если дают. Но если не хочешь – тоже говори.

Неверными пальцами нажала номер, навсегда забитый в телефонных мозгах. Гудок, гудок, ещё гудок… девять, десять… Абонент не отвечает. Да чтоб тебя, грёбаный абонент, возьми трубку! Мысли метались, бросало в холодный липкий пот. Ещё три попытки с тем же результатом. Стала набирать сообщение – пальцы путались. Диана шипела и злилась на подсказывающий дурацкий словарь. Наконец, набрала: «Ты уехала или ушла?», отправила. Сидела, тяготясь безмолвием, прикусывала щёку, когда вдруг в дыхание вплетался запах Майи, оставшийся на губах, стараясь не закричать.

– Уехала.

Коротко, сухо, будто выстрел. Попыталась снова позвонить – трубку опять не взяли. Разозлилась, снова написала: «Ты нетрезвая. Вернись, поговорим». С размаху вынесло из солнечного плена в ледяную пустыню: колотил озноб, руки леденели, затылок ерошился предчувствием беды. Неужели так всё и кончится? Будь Майя здесь, взяла бы её за отвороты хлопковой рубашки, саданула спиной о стену, чтобы навсегда вытряхнуть даже мысль о побеге, метнула бы в узкое скуластое невыносимо прекрасное лицо абсолютно всё, что думает, о её стремлении к контролю, напускной невозмутимости и бессмысленности скрывать такую бешеную натуру. И, разумеется, сделала бы с ней ровно то же самое, что сделала с ней Майя: вывернула наизнанку, зашвырнула в небеса, напилась бы острого, безудержного счастья. И никуда бы больше не отпустила. Только какой теперь в этом толк – представлять то, чего не случилось? Даже ведь не попыталась перехватить дрожавшие пальцы, значит, сама разрешила удрать. И теперь как узнать самое важное: почему ушла и захочет ли впустить её в свою жизнь снова …

Телефон опять курлыкнул: «Нет». Что – нет? Да что – нет? Зашвырнула в ромашковое поле, сбила с орбиты, научила дышать совершенно по-другому, сцеловала нутряной крик так, как никто и никогда не ловил его, а теперь – нет? Да ты с ума сошла? В бешенстве настрочила: «Мне ждать тебя или уезжать?». Отправила. И замерла в ужасе, заранее зная ответ, сжимаясь в комочек в ожидании неизбежного удара. Телефон безжалостно развернул сообщение: «Уезжай».

– Вот и всё. Предельно ясно. Предельно бессмысленно. «Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны». Почему – поезд? Ну, знаешь, даже подсудимым дают право на последнее слово. Если у тебя это обычная практика – не слушать необузданных девиц, то здесь этот номер не пройдёт, тебе придётся меня выслушать. Я никогда и ни у кого ничего не просила, но с тобой… С тобой придётся учиться жить заново, потому что отказаться от тебя я не могу.