на пол. Наконец он влез ко мне в парту и взял кусок апельсиновой кожуры, которая там лежала рядом с портфелем, запихнул кожуру мне в рот, но я выплюнул ее. Не помогло и другое. Он наклонился к Минеку и стал шептать ему, чтобы я слышал:

— Когда будем возле пруда, схватим Михала и бросим в воду. Вытаскивать не будем. Утопим его.

Потом раздался звонок, учитель встал. Брахтл тоже встал и сунул мне руку за воротник. Он иногда так делает, когда хочет показать свое расположение к кому-нибудь. Я даже не пошевелился. Сидел как истукан. И тут будто его что-то кольнуло, он снял руку с моей шеи и подошел к парте Фюрста, которая была в двух шагах от нас.

— Чтобы ты знал, коняга! — воскликнул Брахтл. — Водная улица существует, и она в центре. Сходи туда, когда опять поедешь в Вену, если тебя туда вообще пустят…

— Если тебя туда вообще пустят, — присоединился Бука, — то, может, и поедешь… — И прибавил какую-то грубость.

— Не болтайте глупости, — сказал Фюрст. Злость в нем, видимо, на минуту взяла верх над страхом, но, спохватившись, он опять съежился, будто залез в свой накрахмаленный футляр, и судорожно стал закрывать портфель. Тут Брахтла, наверное, что-то вывело из себя.

— Подожди, — сказал он Буке, который грозно подошел к Фюрсту. — Что ты сказал?.. — И схватил Фюрста за ворот, что для Фюрста после падения на землю, было самое невыносимое. Он прокудахтал что-то неясное и хотел вырваться из рук Брахтла, но осторожно, чтобы не помять костюм… — Я сказал, чтобы ты сходил туда, если вообще поедешь в Вену! — крикнул Брахтл в бледное и перепуганное лицо Фюрста. — Водная улица — это большая улица в центре города, и Михал говорит правду…

Брахтл толкнул Фюрста так сильно, что тот опустился на скамейку, а портфель, который лежал на парте, упал ему на колени. Стоявшие вокруг засмеялись — среди них был и Грунд. Догальтский, стоявший позади, ничего не сказал, промолчал и Катц. И тут случилось невероятное. Никто не ждал, что Фюрст может так воспротивиться. Он поднялся со скамейки и неумело стукнул Брахтла в шею. В две секунды он во второй раз лежал на земле — на этот раз на паркете. Однако он сохранил самообладание и следил, чтобы кровь, которая текла у него не то изо рта, не то из носа, не испачкала костюм и воротничок. Он начал драку. Первый ударил. Попал в шею. Только Догальтский молчал, а когда я посмотрел на Катца, то увидел, что на его красивом, ясном лице блуждала вымученная улыбка. Катц покачал головой и ушел. Тогда Брахтл кивнул мне и Минеку, который наблюдал всю эту сцену, и сказал, что мы можем идти.

Штернбергский парк зимой пуст и безлюден.

Граф Штернберг стоит посреди квадрата черной перекопанной земли на большом темном мраморном постаменте. К нему можно подойти и прикоснуться, хотя бы к постаменту, но кому бы это пришло в голову! Он стоит со склоненной головой и смотрит на цветок, который держит в руке, на плече у него комочек снега; снег остался со вторника, комочек похож на маленькую белую птичку, зато внизу, на постаменте, сидит настоящий большой черный дрозд. Скамейки вокруг памятника мокрые, пустые, да и кому тут сидеть… Никто сюда теперь не ходит, никто здесь не гуляет — незачем, ветви голых деревьев дышат холодом и зимней серой тишиной… Вдоль дороги, идущей за памятником к пруду и к павильону, выстроился черный кустарник, потянулись седые влажные газон на которых местами лежит снег, дорога пуста и безлика, как и весь парк, на ней не видно ни одной живой души. И пруд в конце парка полузамерзший, но это слабый-слабый ледок, прозрачная ледяная корочка — утки на ней едва ли удержатся. Они плавали в полынье, у небольшой скалы, с которой в пруд стекает ручей, и опускали головы в воду, так же как летом, — наверное, им безразличен холод. От лебедей здесь не осталось и следа — они бывают только летом. На зиму их уносят в зоопарк, как однажды об этом рассказал нам Хвойка. Китайский павильон за прудом — тихий, опустевший, запертый, у него на крыше тоже несколько маленьких белых птичек — комочков снега.

— Ты все еще сердишься? — спросил Брахтл, подойдя к парапету.

Эти комочки снега словно птицы, заколдованные Снежной королевой, я усмехнулся в душе… а павильон как избушка бабы Яги на курьих ножках, я опять усмехнулся… или пряничная избушка. А это — озеро…

— Где вы меня утопите? — спросил я. — Ведь пруд замерз.

— Замерз, — вздохнул Брахтл, хотя это была неправда, на пруду была лишь прозрачная ледяная корочка.— Оставим до следующего раза. Хоть и жаль. О чем ты сейчас думаешь, говори быстро!

Ох, о чем я сейчас думал! И не только сейчас, у пруда, возле парапета, но и все время, пока мы шли сюда, с последнего урока истории и до этой минуты, о чем я сейчас думал! Я не думал о Водной улице — это ясно; табель был в кармане, и я мог думать о Водной улице когда угодно, хоть каждый день и даже на пасху, когда вечером мы сядем с отцом в машину и поедем… Я думал о том, как Брахтл избил Фюрста. Единственная вещь, мучившая меня, была кровь, которая текла у Фюрста. Но то, что он лежал на земле и при этом боялся испачкать костюм, мне нравилось, а потом стала терзать мысль — кто это сделал и почему. И вдруг я пожалел, что не избил Фюрста на школьном дворе, так же как Брахтл. Что я только толнул его, а не бросился на него, когда он упал на землю. Я подумал, представится ли мне еще случай избить его как следует. Столкнуть его на скамейку, на паркет, а потом броситься и избить его, и лучше всего перед уроком чешского, подумал я. Или в конце уроков, как это было сегодня? Думал я и о том, что привезти Брахтлу из Вены на память. И Минеку, и остальным, и Катцу — бог его знает, почему он заступился за Фюрста.

— Ты очень хороший… — сказал Брахтл. — Может, мы тебя и после не утопим. Я еще подумаю.

Мы смотрели на пруд, на уток под скалой, на ручей, который водопадом стекал