– Ты не видел, куда я девал тот документ? – спросил он Исаака. – Он очень важный, стоит много тысяч крон. Ага, вот он, в пачке кредиток!

– Что это были за люди? Просто приехали покататься верхом? – спросил Бреде.

Гейслер, должно быть, очень переволновался, и теперь, видно, наступила реакция. Но все-таки у него еще достало сил и охоты на кое-какие дела: позвав с собой Сиверта, он отправился в горы, а там разостлал на земле большой лист бумаги и начертил карту местности с южной стороны озера – зачем-то она ему понадобилась. Когда через несколько часов они вернулись на хутор, Бреде еще сидел там, но Гейслер не стал отвечать на его расспросы, он устал и только махнул рукой.

Он проспал без просыпу до раннего утра и встал вместе с солнцем, свежий и бодрый.

– Селланро! – сказал он, вышел на двор и огляделся по сторонам.

– Все эти деньги, что я получил, – сказал Исаак, – неужто они мои?

– Э, сущая безделица! – ответил Гейслер. – Разве ты не понимаешь, что должен был получить еще больше? Собственно, согласно нашему договору, тебе следовало получить их от меня, но, как видишь, все вышло иначе. Сколько тебе дали? Всего тысячу далеров, по старому счету. Я вот стою и думаю, что надо бы тебе завести вторую лошадь.

– Хорошо бы.

– У меня есть одна на примете. Теперешний пристав у ленсмана Хейердала совсем забросил свою усадьбу: ему, кажется, больше нравится разъезжать по торгам. Он уже распродал всю скотину, сейчас собирается продать и лошадь.

– Я с ним потолкую, – сказал Исаак.

Гейслер широким жестом обвел рукой лежащую перед ними местность и сказал:

– Все это принадлежит маркграфу! У тебя есть дом, и скот, и обработанная земля, тебе не грозит голод!

– Да, – отвечал Исаак, – у нас есть все, что создал Господь!

Гейслер побродил по двору, потом вдруг отправился к Ингер.

– Не дашь ли ты мне и на этот раз немножко провизии? – спросил он. – Несколько вафель, без масла и сыра, в них и так много сдобы. Нет, нет, поступай как я говорю, ничего другого я не возьму.

И он опять вышел. Похоже, его одолевали тревожные мысли, он пошел в пристройку и сел писать. Верно, он все продумал заранее, потому что писал очень недолго.

– Это заявление в казну, – важно сказал он Исааку. – В министерство внутренних дел, – добавил он. – У меня ведь столько всяких забот.

Взяв узелок с провизией и простившись со всеми, он как будто вдруг что-то вспомнил:

– Да, вот что, когда я уходил от вас в последний раз, я, должно быть, позабыл – вынул кредитку из бумажника, а потом взял да и положил ее в жилетный карман. Там и нашел ее. У меня ведь столько забот. – С этими словами он сунул что-то в руку Ингер и ушел.

Да, так и ушел Гейслер, с виду довольно бодрый и бравый. Он нисколько не опустился и умер не скоро, он приходил в Селланро еще раз и умер только много лет спустя. Когда он уходил с хутора, об нем скучали; Исаак думал было посоветоваться с ним насчет Брейдаблика, но как-то не вышло. Да Гейслер, наверное, и отсоветовал бы ему покупать этот участок – совсем еще не обработанную землю для конторщика вроде Элесеуса.

А дядя Сиверт все-таки помер. Элесеусу пришлось прожить у него три недели, но под конец старик таки помер. Элесеус распорядился похоронами и проявил в этом деле большую расторопность, выпросив у соседей несколько горшков фуксий и флаг, который вывесил, приспустив на флагштоке, и купив черной саржи для штор. Послали за Исааком и Ингер, и они приехали на похороны. Элесеус выступал в роли хозяина, устроив угощение для всех приглашенных, а когда покойника выносили, даже произнес над гробом несколько прочувствованных слов, так что мать его от гордости и умиления полезла за носовым платком. Все сошло блестяще.

На обратном пути домой Элесеусу ничего не оставалось, как нести у всех на виду свое весеннее пальто, тросточку же он спрятал в один из рукавов. Все шло хорошо, пока они не стали переправляться в лодке через озеро, тут отец нечаянно наступил на пальто, и послышался треск.

– Что это? – спросил он.

– Да так, ничего, – ответил Элесеус.

Но сломанную палку он не выбросил и по возвращении домой стал придумывать, как бы ее починить.

– Может, скрепить ее как-нибудь? – сказал Сиверт, большой шутник. – Глянь-ка, если приладить с обеих сторон по здоровой щепке да обмотать просмоленными нитками.

– Вот я тебя самого обмотаю просмоленными нитками, – ответил Элесеус.

– Ха-ха-ха. Ты небось был бы рад обмотать палку красной подвязкой?

– Ха-ха-ха, – засмеялся и Элесеус, но потом пошел к матери, выпросил у нее старый наперсток, спилил донышко и приладил его аккуратным ободком на свою тросточку. О, не такие уж бестолковые были длинные белые руки Элесеуса.

Братья постоянно дразнили друг друга.

– Как по-твоему, получу я то, что осталось после дяди Сиверта? – спросил Элесеус.

– Получишь ли? А чего там осталось? – спросил Сиверт.

– Ха-ха, тебе бы прежде всего узнать – чего, скупердяй ты этакий!

– По мне, так возьми все! – сказал Сиверт.

– Там от пяти до десяти тысяч.

– Далеров? – воскликнул Сиверт. Он не мог удержаться от удивления.

Элесеус никогда не считал деньги на далеры, но на этот раз так было выгоднее, и он кивнул головой. И оставил Сиверта в этом убеждении до следующего дня.

Потом опять вернулся к той же теме.

– Жалеешь, наверно, о своем вчерашнем подарке? – сказал он.

– Дурак ты! – ответил Сиверт, но пять тысяч далеров как-никак – пять тысяч далеров, а не какая-нибудь мелочь; если брат не жулик и не цыган, он должен отдать ему половину.

– Скажу тебе одно, – заявил наконец Элесеус, – сдается мне, я не разжирею с этого наследства.

Сиверт с удивлением посмотрел на него:

– Неужто?

– Да, не очень-то, не очень-то я с него разжирею!

Как-никак, а Элесеус научился разбираться в счетах; свой сундучок, знаменитый винный погребец, дядя Сиверт показал и ему, попросив просмотреть все бумаги, проверить итоги и подсчитать кассу. Дядя Сиверт не приставил своего племянника к работе на земле или к починке сетей в амбаре, он задурманил ему голову страшным хаосом цифр и всяких отчетных статей. Если какой-нибудь налогоплательщик десять лет назад заплатил причитавшийся с него налог козой или несколькими пудами вяленой трески, то коза или треска не значились в ведомости, но старик Сиверт, порывшись в своей памяти, говорил: «Этот заплатил!» – «Ну, тогда эту цифру мы вычеркнем», – говорил Элесеус.

В этом деле Элесеус оказался самым что ни на есть подходящим человеком, он был ласков и то и дело подбадривал старика, уверяя, что состояние его вполне хорошее. Они отлично ладили друг с другом, даже шутили понемножку. Случалось, Элесеус делал глупости, но ведь тем же отличался и старик Сиверт. Так, они взяли да и состряпали документы в пользу не только Сиверта-младшего, но и в пользу села, той общины, которой старик отдал тридцать лет службы. То-то были славные денечки! «Лучше тебя, Элесеус, мне никого не найти», – говорил дядя Сиверт. Как-то посреди лета он послал купить баранью тушу – рыбу ему приносили свежего улова с моря, Элесеусу он приказал платить из ларца. Жилось хорошо. Им удалось залучить к себе Олину, никого лучше им было не найти для участия в пирушке, а также для распространения слухов о последних славных днях старика Сиверта. Удовольствие было обоюдное. «Сдается мне, нам следует позаботиться и об Олине, – сказал дядя Сиверт, – она вдова и с малым достатком. Тебе, Сиверту-младшему и так много достанется». Элесеусу это стоило сущую ерунду: своей опытной рукой он накорябал несколько строк в добавление к последней воле старика, и Олина тоже очутилась в числе наследников.