Элесеус смотрел на парочку, и ему казалось, что все потеряно, все пропало. А может, думал: вот она идет рука об руку с Акселем Стрёмом; и как же она докатилась до этого, я не знаю, ведь еще совсем недавно она обнимала меня! Они скрылись в хлеву.

Ну и ладно! Наплевать! Неужто он станет лежать в кустах, забыв обо всем на свете? Этого еще недоставало – уткнуться носом в траву и забыть о самом себе. Да кто она такая? Уж он-то, во всяком случае, есть то, что он есть. Наплевать, еще раз наплевать!

Он вскочил на ноги. Отряхнул вереск и сор со штанов, выпрямился, постоял немного. Гнев его и гордыня разрешились странной выходкой: впав в отчаяние, он запел весьма неприличную песенку. И когда он нарочито громко пел самые непристойные куплеты, на лице у него застыло какое-то странное выражение.

Исаак вернулся из села с новой лошадью.

Ну да, так уж вышло, что он купил лошадь у пристава, и хоть была она, как и сказал Гейслер, заморенная, но стоила двести сорок крон, то есть шестьдесят далеров. Цены на лошадей стали нынче совсем несообразные; когда Исаак был ребенком, самую лучшую лошадь можно было купить за пятьдесят далеров.

Почему же тогда ему самому не вырастить лошадь? Он не раз думал об этом, представляя себе, как будет выхаживать породистого жеребенка, – да только его пришлось бы дожидаться год, а то и два. Это хорошо для тех, у кого есть время на передышку в землепашестве, кто может не распахивать целину на болоте, пока у него не заведется лошадь, чтоб свозить на ней урожай. Пристав так и сказал:

– Мне кормить лошадь ни к чему; то сено, какое у меня есть, мои бабы перетаскают на себе, пока я езжу по делам службы!

Новая лошадь была давней, многолетней мечтой Исаака, и внушил ему мысль о покупке вовсе не Гейслер. Потому он в меру своих возможностей и подготовился к этому событию: лишнее стойло в конюшне, лишняя привязь на лето; телега и сани у него уже есть, к осени сделает еще одни. И про самое важное, про корм, он, конечно, не забыл: зачем он последнее болото еще в прошлом году распахал, как не затем, чтоб иметь запас на зиму и для лошади, не урезая при этом корма коровам? И вот теперь болото засеяно травами. Аккурат для стельных коров.

Да, все-то он хорошо обдумал. У Ингер снова был, как и встарь, повод изумляться и всплескивать руками.

Исаак привез из села новости: Брейдаблик продается, об этом объявляли у церкви. Небольшой урожай, который там собрали, кое-какое сено да картошка тоже идут в продажу, а заодно и скотина, несколько голов коз и овец.

– Неужто он хочет весь распродаться и остаться голышом? – воскликнула Ингер. – И куда он подается?

– В село.

Так оно и было, Бреде перебирался в село. Поначалу он, правда, попробовал устроиться на житье у Акселя Стрёма, у которого по-прежнему жила Барбру. Но попытка его окончилась неудачей. Бреде ни за что на свете не хотел портить отношений между дочерью и Акселем, так что остерегся проявлять назойливость, и все же эта незадача опрокинула все его расчеты. Ведь Аксель к осени хотел поставить новую избу, и если они с Барбру переберутся туда, отчего бы Бреде с семьей не поселиться в землянке? Но нет. В том-то и дело, что Бреде мыслил не по-хозяйски, он не понимал, что Аксель решил выселиться потому, что землянка нужна ему для скотины, которой заметно прибавилось, – землянку предполагалось превратить в хлев. Даже когда ему все объяснили, Бреде не мог взять в толк эти соображения.

– Ведь люди как-никак важнее скотины, – сказал он. Аксель же думал совсем по-другому:

– Скотина важнее, а люди всегда найдут себе пристанище на зиму.

Тут вмешалась Барбру:

– Вот как, скотина тебе важнее нас, людей? Хорошо, что я это узнала!

В самом деле, Аксель восстановил против себя все семейство тем, что не нашел для него у себя места. Но он не сдался. Ведь он был отнюдь не глуп и не прост, наоборот, он становился все скупее и скупее; он отлично знал, что этот переезд означает для него несколько лишних ртов, которые ему же и придется кормить.

Бреде успокоил дочь, намекнув, что и сам предпочитает переехать в село; ему невмоготу жить в этой глухомани, сказал он, оттого-то он и решил продать землю.

В сущности же, продавал усадьбу вовсе не Бреде Ольсен, а банк и торговец продавали Брейдаблик за долги, и только для виду продажа совершалась от имени Бреде. Бреде казалось, что этим он спасается от позора. И когда его встретил Исаак, Бреде вовсе не выглядел подавленным, утешаясь тем, что по-прежнему оставался смотрителем телеграфной линии, что давало верный доход, а со временем наверняка добьется и прежнего своего положения в селе и опять станет нужным человеком и правой рукой ленсмана. Разумеется, Бреде был в какой-то степени расстроен, ведь как-никак, а приходилось расставаться с местом, где он прожил много лет, где он трудился и которое полюбил! Но добрый Бреде никогда не позволял себе впадать в уныние. Эта черта была в нем самая лучшая, более всего подкупающая людей. В один прекрасный день ему взбрело в голову осесть на земле, опыт оказался неудачным, но он с такой же легкостью действовал и в других вопросах, и выходило успешнее: почем знать, может быть, образцы камней, которые у него хранятся, станут началом огромного дела! А взять хотя бы Барбру, которую он пристроил в Лунное, она ведь уже никогда не расстанется с Акселем Стрёмом, за это он готов поручиться, это всякому видно.

Нет, все еще не так плохо, пока у него есть здоровье и он может работать на себя и на своих близких! – говорил Бреде Ольсен. К тому же дети уже подросли настолько, что могут уехать и позаботиться о себе сами. Вот Хельге, к примеру, нанялся на лов сельдей, а Катрина поступает к доктору. Так что с ними остались только двое младших – ну и, правда, третий на подходе.

Исаак привез из села и еще одну новость: у жены ленсмана родился ребенок. Ингер сразу заинтересовалась: мальчик или девочка?

– Этого не слыхал, – ответил Исаак.

У ленсманши родился ребенок – а не она ли постоянно выступала в женском кружке против непомерного числа детей у бедняков. «Дайте женщинам право голоса и возможность распоряжаться собственной судьбой!» – говорила она. А теперь и сама попалась. «Да, – сказала кому-то пасторша, – я ли не распоряжалась собой, ха-ха-ха, а вот ведь, все-таки не ушла от своей судьбы!» Эта острота о госпоже Хейердал ходила по всей деревне и многим была понятна; Ингер, может быть, тоже ее поняла, один только Исаак ничего не понял.

Исаак понимал, как надо работать, как вести хозяйство. Он стал теперь богатым человеком, владел большим участком с отличной усадьбой, но крупные деньги, которые случай дал ему в руки, он употребил не лучшим образом: он их спрятал. Его верой была земля. Живи Исаак в селе, широкий мир, может статься, повлиял бы и на него, там было столько соблазнов, столько замечательных возможностей, он тоже накупил бы ненужной дребедени и ходил бы по будням в красной праздничной рубахе. Здесь, в глуши, он был застрахован от всяких излишеств, он жил на чистом воздухе, умывался по воскресеньям и купался, когда бывал на горном озере. А тысяча далеров – ну что ж, это Божий дар, отчего не спрятать их все до последнего скиллинга? Куда их иначе девать-то? Исааку хватало на необходимые повседневные расходы только от продажи того, что ему давали скот и земля.