сильно, и очень сильно, настолько сильно, что задушил бы свою девочку в объятиях, если бы был материальным.

Но расслабляться мне нельзя. Я же могу управлять телами. Да, это не новость, но лишь сейчас я осознаю, что мои возможности не ограничены спасением одного, пусть и самого дорогого мне человека. Я могу спасти планету. С моей подачи убийцы будут вешаться, насильники – отрезать себе гениталии, а власть имущие – и то, и другое. У моей грешной сущности есть власть над всем живым, я могу стать богом. Обо мне будут слагать легенды. Меня будут искать среди живых людей, но так и не найдут, потому что я могу быть в каждом из вас. КАЖДОМ ИЗ ВАС…

Наверное, я просто мечтаю…

Но это определенно лучше того абсурда, в который меня ввел этот сраный Ин… Он тоже мог бы помогать человечеству. И в этом нет ничего филантропического – это тщеславие чистой воды. Качество, осуждаемое необразованной массой, в конечном итоге сохранит жизнь этой массы… И они будут благодарить маму, папу, Бога, себя… но про меня даже не подумают… Они догадаются, но не сразу, пройдет много времени…

Да и черт с этим. Все это не сможет повлиять на мое тщеславие.

Лишь один момент меня смущает. На Земле около ста миллиардов покойников. Не думаю, что я один-единственный, кто до этого додумывался. Но тогда почему в этом мире сохраняются войны, религии и границы между государствами? Либо покойники равнодушны или жестоки, либо трусливы – боятся какого-то неведомого проклятия. Но опять же, СТО МИЛЛИАРДОВ покойников, ведь должен быть кто-то еще, кроме меня, кто задумывался об улучшении живого мира. И если они действительно есть и что-то пытаются сделать – почему же они столь бессильны? Неужели нельзя ничего исправить?

Я не знаю, что обо всем этом думать. Слишком много противоречий. Мне кажется, я упускаю какую-ту важную деталь. Например, когда я подумал о Клэр, почему же я ее не увидел? Она мертва, это точно, разговор Сэнди и Ривьеры это подтверждает. Да что там разговор – мне самому пришлось покинуть ее тело, поскольку оно перестало быть живым.

Я жажду получить ответ на этот вопрос. Я думаю о Клэр и переношусь… к Ину?

– Ах ты…

Я захлебываюсь от не выплеснутой вовремя ярости. Ин хохочет.

– Расслабься, Олег. Тебе нужна Клэр Ашес?

– Конечно. Она мертва?

– Мертвее некуда.

– Подожди… Как ты узнал, что я ищу именно ее и почему ты появляешься на ее месте уже во второй раз?

– Потому что я могу, Олег, только и всего.

– Какие цели ты преследуешь? Обязательно так все усложнять?

– Так оно само выходит. Я не виноват. А цели я преследую такие же, какие в скором будущем будешь преследовать ты.

Я говорю устало:

– Просто ответь, как есть, и оставь меня и мою жену в покое.

– Не жену, а вдову, это во-первых. А во-вторых, ответы обязательно будут, подожди еще чуть-чуть.

Ин, внетелесный придурок, неизвестный вторженец, безумное продолжение чьего-то мертвого тела. Честно, у меня к нему всего один-единственный вопрос, и этот вопрос слетает с моих, если так можно выразиться, губ.

– Зачем? – переспрашивает Ин. – Чтобы тебе не было скучно. Чтобы ты постоянно не спрашивал, куда завела тебя твоя душная жизнь…

Не знаю почему, но эта фраза шокирует меня сильнее всего остального, что со мной когда-либо происходило.

Ин мне подмигивает:

– Расслабься. Я на твоей стороне.

И добавляет:

– Кстати, я тебя прощаю за вмешательство в одно из особых тел, и прощаю только потому, что я сам планировал от этого тела избавиться. Спасибо, Олег, – Ин отвешивает мне поклон, это может быть и сарказмом, – что помог мне устранить Клэр…эээ… по расписанию.

Я сжимаю кулаки.

– Кто следующий?

– Это секрет.

Ин смотрит на запястье и охает.

– Олежик, у мене немає часу. Увидимся.

Я бью кулаком в лицо Ину, но понятное дело, призрачный кулак тупо проходит сквозь призрачную сущность. Ин опять подмигивает, затем исчезает. А я считаю себя до омерзения глупым.

Спускать свою важность в унитаз я не имею право. Я убеждал себя, что могу улучшить жизнь не отдельно взятым людям, а всему человечеству, рискуя поставить себя в неудобное, нет, не то слово – в ужасное положение в случае собственного бездействия. Стыд перед собой – самый худший вид стыда. Да, я в свое время обещал не влезать в душу своей Сэнди, однако влез, но влез туда против своей воли, я хотел сохранить ей жизнь – и сохранил, да… Да, затем я влезал туда и по менее значимым поводам, но, признаться, мне сложно находиться в стороне от любви ко мне, которая греет мою девочку изнутри даже после моей смерти.

Итак, я полностью оправдаю себя. Очищаюсь перед спасением мира от всяких тварей.

И первым делом я спасу бедную девочку Таю.

Я думаю о ней и сразу же оказываюсь в ее теле. Борюсь с вязким, как болото, увеличенным раз в двадцать за счет разрыва сознания страхом Таи, чтобы полностью получить контроль над ее телом.

Тая находится в камбузе, готовит мясо для матросов. Интерьер в виде кастрюль, тарелок и всяких разных сковородок мог бы напоминать кухню, но из-за тусклого света и высокой влажности этот камбуз больше напоминает сомалийскую тюрьму.

Тая с остервенением рубит мясо на части. С тесака словно лазерами слетает кровь на вонючую темную робу. Бедная девочка… Вся чумазая, как будто ее только что достали из-под завалов. Босые и черные от грязи ноги. Вечно мерзнущие на холодном, как кафель, полу.

Тая со остервенением рубит мясо на части. Свинина. Генри Ашес не любит свинину, и Тая знает это, знают об этом все, кто имеет несчастье знать Генри Ашеса. Умеренным стуком, как второе сердце, напоминает о себе прокаченная виагрой псевдомужественность Генри Ашеса. Подростковое бахвальство кряхтящего от своей обвислости бизнесмена едва ли не хуже, чем его старческие проникновения… Его потное морщинистое лицо, кряжистые руки с холодными, как отсутствие его сердца, перстнями. И как сосредоточение всего дурного, что в нем есть – желтая сперма на дрожащем в мурашках плоском животе. Я меньше минуты нахожусь в теле Таи, а меня уже выворачивает наизнанку… Как бедная девочка живет со всем этим? Все, что Таю наполняет – страх и ненависть. И все… а…нет, есть еще тоска по умершему братику, ему было всего лишь восемь лет. Если бы не его болезнь, Тая Фингертипс сейчас не рубила бы мясо для продажных матросов… Лейкемия. Брата звали Ирвин Нортон