Себастьян внимательно разглядывал какую-то машину на стоянке. «Что ты там видишь?» – спросил я. «Не очень много, но я хочу стать автомехаником и нужно учиться». – «Автомехаником? Правда?» – «Ты же не хочешь, чтобы я стал пастухом, как мой отец! Я не собираюсь всю жизнь провести среди гор Наварры!» Мы оба сели на мой велосипед, я впереди он сзади, и поехали вверх по склону. «Ты даже не представляешь себе, какой красивый мотоцикл. Красного цвета. Ты должен дать мне проехать на нем один круг», – прокричал он мне. «А ты ездить-то умеешь?» – «А как же! Это ведь гораздо проще, чем на лошади». Я пообещал ему, что дам. Наконец-то стемнело. В немногочисленных домах, стоявших вдоль дороги, светились огни.

В конце августа пошли дожди, и горы и леса, окружавшие Ируайн, скрылись в тумане. Ближе к дому на одиноких деревьях листья были мокрыми и тяжелыми и походили на рисунки или аппликации. Еще ближе Фараон, Ава и остальные лошади осторожно щипали траву. Трава была очень зеленой; а дорога, пересекавшая долину, покрытая грязью, – желтой; крыша дома Лубиса красной, темно-красной. А небо белесым, как туман.

Я проводил долгие часы, не выходя из дома, глядя на дождь и занимаясь игрой на аккордеоне. Мне совсем не хотелось делать этого, или, что еще хуже, одна мысль о необходимости принимать участие в празднике по случаю открытия спортивного поля вызывала у меня отвращение; но я чувствовал себя обязанным из-за обещания, данного Терезе. «Твое участие в празднике было лучшим известием за все последнее время», – сказал мне Мартин с торжественностью, которой я раньше за ним не знал. Он заявил, что говорит от имени Берлино и Женевьевы. Потом вручил мне записку от моего отца: список вещей, которые я должен был исполнить.

Дядя Хуан смотрел с неудовольствием, как я играю на аккордеоне. Однажды вечером, когда я стал на кухне репетировать испанский гимн, он не выдержал: «Я не желаю слушать эту музыку в своем доме!» Я очень расстроился. «Я должен играть ее на открытии, дядя. А у меня все еще плохо выходит», – попытался я оправдаться. «А почему ты должен играть перед этими фашистами?» – «Я пообещал, дядя, и не могу нарушить обещание». – «А о чем ты думал, давая такое обещание?» Он был в ярости. Ушел, хлопнув дверью.

В последующие дни я не притронулся к аккордеону, и большая часть времени прошла у меня впустую; я ничего не делал, валялся на кровати или сидел у окна на кухне. Иногда я заставлял себя взять книгу, чтобы что-нибудь почитать, какое-нибудь стихотворение Лисарди или один из ста детективных рассказов; но не мог сосредоточиться, и глаза мои обращались к окну, глядя на туман, на дождь. Передо мной вновь представала горилла с тетрадки, и я с большей ясностью, чем когда-либо, понимал, что именно выражает ее взгляд. Вначале я об этом не подумал. «Ты думаешь, твой отец был убийцей?» Нет, это был не вопрос, а утверждение. «Давид, пора наконец принять это. Твой отец имел самое непосредственное отношение к смерти этих людей. Особенно к смерти Портабуру и Эусебио». Эта мысль душила меня, и мне приходилось выходить из дома и бродить под дождем. Потом я ложился спать. И уже в постели, пытаясь успокоиться, обращался мыслями к Вирхинии. «Когда-нибудь наша прогулка среди штабелей досок повторится, – думалось мне. – И тогда я буду счастлив».

Шли последние дни августа. Я почти все время пребывал в одиночестве, потому что Хуан проводил большую часть времени в Биаррице или Сан-Себастьяне, а Лубису приходилось работать за двоих по причине безумия, которое, как это бывало всегда, когда приближались праздники, охватывало его брата Панчо. Лубису теперь приходились не только ухаживать за лошадьми, но и возить на Моро в лес обед для дровосеков. У него совсем не было времени навестить меня и немного поболтать.

Однажды утром я увидел из окна кухни, как два брата-близнеца Себастьяна играют за загоном для лошадей с чем-то вроде большого камня. Я еще подумал, что камень слишком уж белый и что дети таскают его слишком легко, но не придал этому большого значения. Я даже не стал размышлять о том упорстве, с каким они предавались игре, несмотря на дождь. В конце концов, они были отважными мальчишками, жившими по старинным законам. Они, возможно, могли испугаться грома, но уж никак не дождя. В полдень в дом зашел Хуан, чтобы переодеться после прогулки на Фараоне. Он мыл в раковине руки, когда вдруг поднял глаза и воскликнул: «Что эти мальчишки делают! Что у них в руках!» Но он уже знал, что именно, он понял это, едва открыв рот. Что-то невнятно пробормотав, он выскочил на улицу.

Он направился к павильону, зовя Лубиса. «Его здесь нет, дядя. Ему пришлось отправиться на лесопильню», – сказал я, выбежав вслед за ним. Тогда он направился к мосту и вошел в загон для лошадей. Я последовал за ним. «Подожди, Фараон!» – крикнул он своему коню, который подбежал к нему. «Куда, ты говоришь, ушел Лубис?» – спросил он меня, нахмурив брови. «Ему приходится выполнять работу да брата. Сейчас он в лесу, раздает обед людям с лесопильни». – «Этот Панчо с каждым разом становится все большим лодырем. В конце концов он всем нам надоест!» – ответил Хуан, повышая голос. Едва завидев нас, близнецы убежали.

То, что я принял за белый камень, на самом деле было конским черепом. Он лежал возле столба, и его глазницы были замазаны глиной. Метрах в пяти от нас, в центре цементного прямоугольника, виднелся ряд ребер. По прямоугольнику, по мокрой траве было разбросано что-то вроде комьев земли. «Какая гадость!» – с отвращением воскликнул дядя. «Что это?» – спросил я. «Пусть тебе скажут те, что наверху!» – ответил он. В туманном небе летали два ворона.

Дядя осторожно взял череп и приложил его к скелету в цементном прямоугольнике. «Это был великолепный конь. Его звали Поль. – Он сосредоточенно помолчал, словно молясь. – Его убил один охотник. Видно, был в плохом настроении, поскольку не удалось ничего подстрелить в лесу, и решил отыграться. Увидел Поля, пощипывавшего траву, и засадил ему пулю. Отличная добыча».

Он двинулся большими шагами вдоль изгороди. «Нужно известить Лубиса. И Убанбе. Придется вторично похоронить лошадь». Мы прошли мимо Авы, Блэки, Зиспы и Миспы. Отдельно от группы, на расстоянии метров ста, пасся Фараон. «Это был арабский скакун, такой же как Фараон, – добавил дядя Хуан. Он шел все быстрее. – В те времена он стоил пять тысяч долларов. И его убили наповал одним выстрелом». – «А откуда был этот охотник? Из Обабы?» До дороги нам оставалось совсем немного, и он ответил мне, только когда мы дошли до нее: «Я не уверен, что это был охотник. Некоторые говорили, что это были жандармы. Что они патрулировали тут в поисках разбойника, и, поскольку погода была как сейчас, они перепутали его с Полем. Но нам так и не удалось ничего выяснить. Если бы я в то время был здесь, я бы это дело так не оставил».

Я нисколько в этом не сомневался. Он был в высшей степени энергичным человеком. Достаточно было посмотреть на следы, которые его ноги оставляли в глине. «Ты ничего об этом не знал?» Я ответил, что впервые слышу о мертвой лошади. «А Лубис тебе не рассказывал?» Я снова ответил, что нет. «А Панчо с Убанбе?» И в третий раз ответ мой был отрицательным. «Твои вопросы всегда ставят меня в тупик, дядя», – сказал я ему. Я начинал сердиться. «Ты витаешь в облаках, Давид!» – воскликнул Хуан.