Мишка внимательно всмотрелся в навесы седого от изморози камня, в пушистые ковры инея. Невольно возникали соображения, сколько и какого потребуется леса, как экономнее сделать крепление. Достал кисет, чтобы закурить, и вдруг почувствовал какое-то прикосновение к спине, которого не должно быть, так как сидел, не касаясь стенки. Молниеносно понял, попытался вскочить, но было поздно: на него легла глыба. Завал начался как раз оттуда, откуда он только что решил начинать крепление. Прижатый тяжестью, стоял на четвереньках и держал на себе смерзшуюся массу щебня, как грузчик, упавший на сходнях и придавленный своей ношей. Сгоряча попробовал шевельнуться, но понял — лучше не пробовать: спину жгла сокрушающая боль. Руки стояли в грязи, выпрямленные, как столбы, колени все глубже вдавливались в землю. Оранжевые нити свивались в глазах. Свеча потрескивала отсырелым фитилем; свистело частое дыхание, будто двигатель ускорял ход до предельной скорости.

Артельцы редко заходили в забой без приказание старосты, где он кайлил всегда сам. Им показалось — Мишка заорал во весь голос песню и оборвал. Но крик повторялся с настойчивой последовательностью. Переглянулись и побросали работу. Двое ближних нырнули в лисий ход с опаской, неся в протянутых руках свечи. Стон, вырвавшийся из забоя, привел в ужас.

— Мишку раздавило. Беги за остальными!

Все восемь человек с ломами, с лопатками и топорами собрались в яме. Свечи освещали куполообразные своды беспорядочно выработанного подземелья. Отовсюду грозили камни, мокрые стены сверкали, как лакированные. То, на что не обращали внимания, казалось невероятно опасным. Старались держаться ближе к стенкам. Из-под глыбы виднелся только затылок, — Мишка стоял с низко опущенной головой.

— Скорее, сейчас упаду, — прохрипел он.

Ребята засуетились. Попробовали поднять завал по трое с каждой стороны, но не смогли. Решили подважить огнивами, подпереть «мальчиками»{63} и постепенно подбивать клиньями.

Метались накаленные языки пламени свечей, слышались бормотанье, приглушенные стоны и ругательства.

— Да держи ты, черт тебя возьми! Отруби еще на четверть!

— Подводи вагу. Давай клин. Куда ты, дьявол, суешь его.

С двух сторон кое-как наладили ваги и сели на них верхами в ожидании ударов по клиньям.

— Бей!

Ваги с каждым ударом по клину опускались ниже, Мишка вдруг почувствовал, будто взлетел в воздух. Трудно было понять: или перестал чувствовать тяжесть, или поднялась глыба со спины. Голова все так же была опущена, как у быка в ярме.

— Вылезай скорее! — закричали над ухом. — Вылезай, а то опять осунется. Разве ее удержишь!

Но он стоял и не мог шевельнуться. Кто-то посоветовал вытащить силой. Потянули его, но он громко застонал. Наконец, нащупали между глыбой и спиной парня острый каменный зуб, который не пускал его.

— Вали его на бок.

Мишку подвалили и, как бревно, откатили из-под глыбы.

Один скомандовал:

— Слушай. Опускай. Раз!

С треском переломилось огниво. Невольно всем подумалось — как же мог держать такую тяжесть человек.

Мишку положили в разрезе на пиджаки и куртки. Старались делать все тихонько, без огласки. Он лежал с закрытыми глазами. Казалось — он не жилец больше. Каждый советовал свое. Влили в белые губы воды. Молчали и ждали кончины старосты. На деляне было тихо. Вдруг Мишка открыл глаза и долго, не мигая, глядел перед собой.

— Закрыть надо, так не полагается… — тихонько сказал кто-то.

Рука протянулась к лицу лежащего, но вдруг сжатые губы зашевелились, пытаясь изобразить усмешку.

— Рано отпели, погодите немного…

Мишка неуклюже завозился и сел.

— Не болтайте зря. Поняли?

Так же, как привстал, медленно и бережно улегся, закрыл вздутые глаза черными веками, и морщина легла на его лоб.

— Вот как нашего брата-дурака…

16

Мишка, как больной, занимал лучшее место на нарах в углу, отделенном ситцевой занавеской, какие употребляются семейными. Уход за ним взяла на себя Мотька. Явилась в барак, принялась распоряжаться. Сама носила бульон. К ней привыкли за несколько дней, и уход за больным считали ее святой обязанностью.

Мишку все еще лихорадило. После опухолей наступило исхудание. Мотька не могла удержаться от восклицания:

— Ну и страшен же ты стал! Глаза вытаращил, скулы выперли…

Она домовито забиралась на нары и, поджав под себя ноги, принималась уговаривать его съесть тарелку лапши. Сначала ласково, теплыми словами, затем повышала голос и грозилась, что сию минуту уйдет и никогда не придет. Мишка упрямо мотал головой. Тогда она решительно спускала ноги с нар. Врывавшийся в открытое оконце ветерок копнил ее волосы.

— Ухожу. Слышишь? Нечего мне здесь делать!

Мишка всячески старался отвертеться, пользовался каждым предлогом.

— Эй, кто там? С деляны, что ль? — спрашивал он кого-нибудь из зашедших в барак артельцев. — В яме не работаете?

— Не работаем. Не велел и не работаем.

— Смотрите. Я все равно узнаю.

Он не верил, что ребята удержатся и не залезут в нору, и готов был каждую минуту убеждать их. Старался не взглянуть на Мотьку, хотя очень хотелось еще раз увидеть ее волосы.

— Надо готовить крепи. Встану — пройдем сплошным{64} по закону, тогда свое наверстаем. На хлеб, на воду пока хватает и ладно. Спешить на тот свет нечего, там кабаков нет. Я сунулся было, да обратно. На этом свете лучше.

— Ну, ты будешь есть лапшу или нет? — Мотька угрожающе поправляла волосы.

И Мишка покорно брался за ложку.

Он радовался посещениям Мотьки, был убежден, что без нее давно бы отправился на кладбище у подножья Радиосопки. Ее прихода ждал, как ребенок — мать, глядел в потолок и слушал каждый шаг по мосткам и каждый стук двери. Время между приходами девушки, казалось, не двигается с места. И все же при ее входе болезненно и нервно морщился, делался невеселым. Он боялся за нее.

Каждое утро он собирался поговорить с Мотькой, попросить ее сходить к секретарю Шепетову, но чувствовал, что из этого ничего не выйдет: замахает руками, вскочит с нар. Она по-своему поймет просьбу. У нее своя гордость. Втайне проклинает свою судьбу, но не смягчится. Больное это место, пожалуй, лучше не касаться его.

Однажды Мотька по обыкновению явилась в барак с судком и забралась на нары. Он съел суп беспрекословно и, глядя в глаза, пробормотал:

— Зря ты ходишь. Небось ребята подадут супу или щей, руки не отсохнут…

— К больному хожу, а не к здоровому. Пусть придет сам посмотрит.

Мишка соглашался — ревновать к изуродованному, безусловно, нелепо, только идиот может этого не понимать, но внутри шевелилось сомнение: так ли, не утешает ли он себя? Во всяком случае Иван, наверное, иначе смотрит на отлучки Мотьки. И, как всегда, он настойчиво заторопил девушку, предполагая, что она пользуется для посещений