Банкротства и катастрофы множились. Самым амбициозным предприятием Совета по собственности короны было строительство в саду Кенсингтонского дворца. Его застройке, впервые планировавшейся в 1838 году, местные жители резко противились. Один из них – ландшафтный архитектор Дж. К. Лаудон – предложил соединить Кенсингтонские сады с парком лорда Холланда при особняке Холланд-хаус, создав тем самым «зеленый коридор» от Трафальгарской площади почти до района Шефердс-Буш. Корона предложение проигнорировала. Но участков удалось продать совсем немного. В 1844 году они перешли к строителю по фамилии Блэшфорд, но он разорился. Застройка землевладения продолжалась урывками на протяжении 1850-х годов, и ныне, гуляя вдоль Кенсингтонских садов, можно полюбоваться всем ассортиментом стилей Викторианской эпохи – от итальянского до восточного, от тюдоровского до Возрождения времен королевы Анны.

С несчастным землевладением Лэдброков к северу было еще хуже. В 1860-х годах в газете Building News отмечали, что «меланхоличные остатки крушения еще не расчищены до конца. До сих пор видны голые каркасы, крошащаяся лепнина, растрескавшиеся стены и вязкий цемент, на которых летняя жара и зимние дожди оставили свой разрушительный отпечаток… За мертвой улицей прочно закрепилось постыдное прозвище Гробовой ряд». При подобном падении спроса застройщик в отчаянии продавал участки по бросовой цене, и сбережения спекулянтов тонули в грязи Ноттинг-хилла. Редким примером успешного застройщика был некий Блейн, купивший участки на гребне холма. Его изобретательный архитектор Томас Аллом привнес искру помпезной Белгрейвии на улицы Кенсингтон-парк-гарденс и Стэнли-кресент.

В Южном Кенсингтоне рынок был устойчивее. В 1851 году принц-консорт задумал в подражание Французской промышленной выставке 1844 года провести Великую выставку промышленных работ всех народов в Гайд-парке. Для выставки садовник герцога Девоншира Джозеф Пакстон спроектировал Хрустальный дворец, куда прибыло 6 миллионов посетителей посмотреть на блестящие достижения британского (и отчасти иностранного) производства и дизайна. Кроме того, на выставке была представлена самая большая из когда-либо найденных жемчужин, а также индийский алмаз Кох-и-Нур. Королева Виктория посетила выставку сорок два раза.

Великая выставка, позже получившая название Всемирной, прошла с неплохой прибылью, которая была передана комиссии по благотворительности. Дворец Пакстона разобрали и построили заново в районе Сиднем в Южном Лондоне. В 1936 году он сгорел. На прилегающей территории Кенсингтона комиссия под руководством Альберта запланировала музейный квартал, который простирался бы от Гайд-парка на юг до Кромвель-роуд и объединял Альберт-холл и музеи: ремесла и дизайна, геологии, науки, естественной истории, а также музей Британской империи. Королевский колледж науки позднее слился с рядом других колледжей и стал Имперским колледжем. Уголок, о котором идет речь, стал редким для Лондона примером финансируемых государством культурных учреждений.

Выставка стала причиной строительного бума во всем Южном Кенсингтоне. Земля здесь когда-то была пожалована Кромвелем его секретарю Джону Терло, чей потомок Джон Александер застроил Терло-сквер и Александер-сквер и соединил их магистралью, названной Кромвель-роуд в честь благодетеля его рода. Соседнее землевладение, простирающееся вплоть до Челси, олдермен Генри Смит оставил «для освобождения и выкупа бедных пленников, превращенных в рабов турецкими пиратами», которые тогда были всеобщим пугалом. Если каких-то рабов и удалось освободить, память о них в названии улиц не сохранилась. Зато сохранились имена попечителей, назначенных Смитом: Онслоу, Сидни, Самнера, Эджертона и Пелэма.

Когда в начале 1850-х годов Мэйхью смотрел на Лондон с воздушного шара, он был поражен «городом-левиафаном, над которым висела плотная завеса дыма». К западу он мог видеть пространство до Хаммерсмита и Фулэма, к северу – до Хэмпстеда и Ислингтона, к востоку – до Виктория-парка и Боу, к югу – до Далича, Сиднема и Камберуэлла. Но если Уильям Коббет[113] с отвращением взирал на «исполинский прыщ», то Мэйхью, напротив, восторгался «этим странным конгломератом порока, алчности… благородных дерзаний и героизма» и писал, что «здесь в одном месте соединено больше добродетели и больше несправедливости, больше богатства и больше нужды, чем в любой другой части мира».

С началом политических катаклизмов 1848 года в Европе миграция беженцев в Лондон из струйки превратилась в поток. Карл Маркс уже поселился в Кентиш-тауне, работал в Британском музее и как раз в 1848 году опубликовал свой «Манифест Коммунистической партии» (тогда оставшийся незамеченным – возможно, потому, что он был опубликован только на немецком языке). В то же время Лондон служил убежищем и племяннику Наполеона I Луи Бонапарту, который теперь вернулся в Париж и захватил власть под именем Наполеона III. Тогда убежище было предложено тому, кого он сместил, – Луи-Филиппу, хотя последнему и пришлось жить под простым именем мистера Смита[114]. В британской столице нашли приют и австриец Меттерних, и венгр Кошут, и итальянцы Мадзини и Гарибальди, а русским и польским беженцам просто счету не было.

Французские аристократы облюбовали виллы Туикенема, о чем сегодня напоминает название «Орлеан-хаус». Многие другие были на грани нищеты; они собирались в подвалах и кафе, мрачно пили, строили заговоры и писали воззвания. Те, кому улыбалась удача, переселялись в Блумсбери и Сент-Джонс-вуд, бедные продолжали жить в Сохо – районе, который Голсуорси позже описывал как «грязный, изобилующий греками, изгоями, кошками, итальянцами, томатами, кабаками, шарманками, пестрыми лохмотьями, странными названиями, зеваками, выглядывающими из верхних окон»[115]. Я еще помню Сохо именно таким.

Для многих новоприбывших Лондон стал разочарованием. Их соотечественники на родине по определению не оправдывали надежд, игнорируя регулярные призывы к восстанию. Как пишет Адам Замойский в своем описании Лондона беженцев: «Тот самый народ, которому они мечтали помочь, их отверг. Великое видение, рожденное в 1860-х годах, мало-помалу растворялось в лондонском тумане… они становились похожи на часы, которые забыли завести».

Но в том-то и дело, что европейцы находили убежище в городе, вся сила которого зиждилась на прочной отстраненности. Отстраненность от континентальной политики была явным или скрытым принципом поведения каждого британского монарха со времен Елизаветы. Лондон был идеальным местом для тех, кто искал безопасности и утешения в беде, а не союзников для заморских разборок.