Но разве у него был выбор? Рэйчел обязательно должна была присутствовать там и сям, и еще ей нужно было заниматься йогой, чтобы снимать стресс, и пилатесом с Мириам Ротберг, чтобы поддерживать свое положение в обществе, а еще ей нужно было быстренько ответить на е-мейлы, напомнить кое-кому кое-что и обсудить «комп-энд-бен» со своей «пиэйкой»[19]. Она мило щебетала с людьми, которым не была ничем обязана, и срывалась на Тоби и детей, когда зашивалась с вещами, не имеющими к ним никакого отношения.

Но Тоби тщательно скрывал, что доволен. Он понимал, как все это мимолетно, как быстро дети минуют очередную стадию роста и как милые мелочи проходят и уже не возвращаются. Ребенок, который пошел, больше никогда не поползет. Поэтому Тоби втайне радовался. Он не сомневался, что Рэйчел любит своих детей, но она не умела общаться с ними естественно. Она, как правило, боялась оставаться с ними одна. Она раздражалась, если они висли на ней или чересчур долго болтали, потому что ее все время тянуло куда-то в другое место. А Тоби мог часами сидеть с одним или обоими детьми на коленях, даже не замечая этого. На работе он уделял время пациентам, зная, что это не промежуточная ступень его жизни, а сама его жизнь. Вы можете себе представить, какое счастье – так рано найти свое место в мире? Вот этого Рэйчел так и не поняла: она не понимала, что амбиции не всегда направлены вверх. Порой, когда ты счастлив, твои амбиции практикуют бег на месте.

– На следующей неделе у нас будут хорошие новости, – сказал Бартак. – Иди к своим пациентам.

Но Тоби не пошел к пациентам.

Не мог. Там было негде спрятаться и уронить голову на руки или прикорнуть на несколько минут. Его обида на Рэйчел, уже превратившаяся в смерч, подпитываемый ветрами ненависти и ветрами беспокойства, не позволяла ему сосредоточиться ни на чем другом. Тоби уже сделал обход. И вообще уже четыре часа дня. А он сегодня пришел совсем рано. Можно уже уходить.

Он пошел через парк, где-то в центре парка заблудился на извилистых дорожках, наконец осознал, как он устал и как ему жарко, и сел на скамейку. Дергая себя за волосы на груди, он достал телефон. Он хотел… он нуждался в том, чтобы… проверить свои приложения для знакомств. Ему нужен был впрыск горячего коктейля из окситоцина и тестостерона, чтобы смыть с души горький осадок.

В приложении HR сегодня ничего особенно нового не оказалось. Он прокрутил старые сообщения, полные намеков и откровенности. Но ничего не почувствовал. Он больше никогда не женится. Женятся только идиоты. Брак – это устаревшее решение проблемы распоряжения недвижимостью, каковая проблема перед ним даже и не стоит. Это социальный конструкт, изобретенный религиозными людьми, чьи прочие ценности Тоби не разделял. Во времена, когда люди изобрели брак, они жили не дольше тридцати лет. Поэтому – нет. Второй раз в тот же капкан его не заманят. У него будут связи, прилагающийся к ним трепет и возбуждение, но он больше никогда не поместит свое эмоциональное здоровье в чужие руки.

Во второй половине рассказа «Расстыковка» Арчер Сильван наконец встречает женщину, с которой разводится Марк. Она узнаёт, что кто-то пишет объемную статью для журнала, посвященную ее разводу, и решает сделать так, чтобы ее тоже выслушали. «Если вы собираетесь об этом писать, – говорится в ее послании к Арчеру, – вы обязаны выслушать обе стороны». В рассказе ее ни разу не называют по имени. Только «женщина Марка» (в воспоминаниях о лучших днях) или просто «она» (когда отношения испортились). Арчер описывает их встречу в навороченной чайной на Мэдисон-авеню, где мужчины, одетые дворецкими, почтительно стоят у стенки. Женщина рассказывает, как Марк завел интрижку со своей секретаршей, потом просил прощения у жены, но секретаршу не уволил. Женщина рассказывает, как думала, что сходит с ума, в те долгие месяцы, пока он это отрицал, но в конце концов решила ему поверить. А потом он явился на корпоратив, о котором жена не знала, с секретаршей, всем напоказ. Арчер сидит с женщиной в течение часа и слушает как она защищает тезис, что нужно принимать во внимание детали: любой брак – это очень сложная и интимная вещь, и к тому времени, как он распадается, у обоих супругов могут накопиться совершенно законные обиды. В конце концов, если доска для игры в «Отелло» становится черной (то есть по описанию Тоби, а я уже говорила, что на самом деле в нее играют не так), она становится черной для обоих партнеров.

Но после разговора Арчер уходит, и то, что он пишет вслед за этим, позже становится предметом многочасовых дискуссий в аудиториях, где изучают журналистику. Доминирующая тема этих дискуссий менялась с годами: в восьмидесятых Арчера хвалили за проявленную им репортерскую честность, ведь он написал то, что думал, а не то, чего требовал политес. В девяностых статья упоминалась в дискуссиях о том, существует ли вообще возможность писать беспристрастно. В новом тысячелетии статья стала материалом для боевого клича борцов с мизогинией; одна из причин, по которой мужской журнал вообще нанял кого-то вроде меня, женщину, это чтобы подобное не повторилось. На тот день, когда Тоби сидел в парке, «Расстыковка» больше не считалась материалом, пригодным для изучения студентами. Даже когда рассказ использовали в качестве отрицательного примера, в деканаты приходило слишком много резких писем, которые также публиковались на феминистических веб-сайтах: в них говорилось о триггерных предупреждениях и безопасных пространствах. Меня иногда приглашают выступить перед студентами, будущими журналистами, так вот: где-то после 2007 года меня начали предупреждать, чтобы я даже не упоминала об этой вещи, иначе вся беседа перерастет в выступление студентов, клеймящих меня за такой отвратительный поступок.

А вот что написал тогда Арчер, и эта строчка как раз всплыла у Тоби в голове: «Я вышел из ресторана. Мой носовой платок был мокр от ее слез. И я подумал о том, как эти суки непременно, любой ценой попытаются тебя достать».

Загорелый мужчина в костюме в обтяжку сел рядом с Тоби на парковую скамью. Солнце палило мучительным жаром, воздух был раскаленный, а парк наполнен людьми, которые наслаждались погодой, и Тоби ненавидел их всех. Мужчина закурил сигарету. Рядом со скамейкой стоял знак «НЕ КУРИТЬ». Прямо перед глазами. Зеленая гангренозная ненависть затопила Тоби, переполнила его лимфатическую систему, просочилась в мускулатуру и пропитала костный мозг. Тоби обратился к соседу по скамье:

– Послушайте, здесь нельзя курить.

Тот посмотрел на него, и Тоби указал глазами на табличку. Мужчина перевел взгляд куда-то в пространство. Он потушил сигарету, и Тоби ненадолго удивился, чего вообще завелся.

Он собирался об этом поразмыслить, но через две минуты сосед-козел вытащил еще одну сигарету и закурил прямо на глазах у Тоби.

– Но послушайте! Здесь курить запрещено.

Мужчина, казалось, даже не обратил внимания, если не считать того, что он едва заметно закатил глаза и еще раз глубоко затянулся.