психологической проблемы. Он был и “индейским факиром”, и лекарем-целителем, и профессиональным гипнотизером и “профессором-инструктором” оккультных наук.

В России Гурджиев умело использовал восточный колорит для привлечения к себе нужных людей. Его загородная подмосковная квартира была обставлена как театральная сцена, в полном соответствии с предлагаемым им спектаклем. Прежде всего визитер попадал в абсолютно темное помещение, из которого затем переходил во вторую комнату, обвешанную коврами и обставленную с тщательностью и вниманием. Обстановка включала статуэтки из слоновьей кости, иконы, изразцовую печь, пианино, покрытое старинными вышитыми шелками, странные музыкальные инструменты, восточное оружие. Вдобавок к экзотичным зрительным впечатлениям посетителя в этой комнате поражали тонкие ароматы благовоний, перемешивающиеся с благородным табаком. Сам хозяин в узорном шелковом халате и тюрбане обычно сидел на низком диване со скрещенными ногами, с чашечкой кофе и с игральными картами на низком столике, занятый игрой в шахматы и курением кальяна. Беседа с хозяином всегда была стимулирующей и увлекательной, а сам он оставался неуловимым и загадочным.

Московская загородная квартира Гурджиева – яркая иллюстрация его метода подстраивания к меняющимся обстоятельствам, особенно интересная тем, что в данном случае мы видим явную ошибку и неверный расчет. Подмосковная квартира, тщательно продуманная и старательно обставленная в восточном вкусе, должна была, по первоначальной мысли Гурджиева, служить основной сценой его работы с людьми. Так, видимо, ему это представлялось издалека – из глубины Азии, – и потому по прибытии в Москву он сразу же приступил к созданию и оформлению этой сцены. Однако общение с московской средой убедило его очень скоро, что восточная экзотика – благовония, шелка, ковры и статуэтки – приманка несерьезная, и что намного сильней московских интеллектуалов и богему притягивают необычные идеи. Поэтому он постепенно подстраивается под ожидания и запросы новой среды, полагаясь не на шелка и благовония, а на интеллектуальную игру по правилам, принятым в новом месте. И здесь он также должен какое-то время перестраиваться, чтобы, наконец, создать безошибочный стиль, безупречно работающий с московскими и петербургскими кандидатами в его ученики и последователи. Вспомним, что на первой встрече с Успенским Гурджиев предлагает его вниманию литературный опус одного из своих московских учеников, в центре которого – встреча “искателя” (автора) с таинственным восточным учителем (Гурджиевым) в описанном выше подмосковном доме, и спрашивает у Успенского совета насчет возможности опубликования этого произведения в одном из московских периодических изданий. Успенский отмечает беспомощность этой работы и говорит о практической невозможности ее публикации, после чего Гурджиев больше уже не возвращается к этой теме.

Изучив интеллектуальный диапазон той среды, в которой он оказывался или которую для себя выбирал – заметим, что способность легко определять область и границы интересов своих современников свидетельствует о его несомненном интеллектуальном превосходстве над ними, – Гурджиев при первой же встрече с человеком умел задеть самый нерв его устремлений, страхов и забот, представая перед ним знатоком глубинных аспектов его же собственных интересов. Он говорил с музыкантами о “законе октавы”, с учеными – о “химии” (этим термином он обозначал особый вид алхимии), с художниками – об объективном искусстве, с докторами – о восточной медицине, с бизнесменами о бизнесе. С Успенским во время их первой встречи он заговорил на темы, интересовавшие в то время Успенского: о путешествиях и наркотиках, причем и в той, и в другой области он предстал перед ним человеком более опытным, чем его собеседник. При дальнейшем общении он захватывает внимание Успенского разговорами о “законе трех”, “законе октав” и о “луче творения” – главных элементах его космологии.

Другая разыгрываемая Гурджиевым линия поведения, как правило, контрастирующая с первой, вела к созданию резко неприятного впечатления, своеобразной сшибки реальности и ожиданий. Гурджиев никогда не упускал случая создать для человека ситуацию напряжения, испытания, проверки. Годы войн, революции, эмиграции, всеобщая потерянность и неразбериха предоставляли ему для этого множество возможностей. Ломка ожиданий, шок от встречи с иным, неожиданным, непривычным собой, по мнению Гурджиева, должны были вести к пробуждению в человеке совести и сознания – двух важнейших элементов подлинно человеческой природы.

Однако сообщение Гурджиева о новой фазе его деятельности и об “искусственной жизни”, которую он обещал своей совести вести отныне и которая началась с его переселения в Россию в 1911–1913 годах, означает не только и не столько использование двух упомянутых поведенческих моделей: работы на ожидание и создание напряжений и шоков. Не исключено, что эти две линии поведения практиковались им и прежде, во время его многолетних странствий по Востоку. Перестройка своей жизни и своего поведения, которые были предприняты Гурджиевым в этот период, касаются более тонкого аспекта его работы, а именно факторов инициативы и ответственности связанных с ним людей. Мы помним, что писал Гурджиев о наступлении у юношей и девушек ответственного возраста, когда они начинают сами отвечать за свои поступки, и о древней науке ‘мехкенесс’, означающей ‘снятие ответственности’, “из которой, по словам Гурджиева, современная цивилизация знает лишь незначительную часть под именем ‘гипнотизм’”. Мы знаем также, что в течение ряда лет, а может быть, и десятилетий (с начала 1890-х годов), Гурджиев широко практиковал гипноз для своих исследований механизма сна, в который погружен современный человек и освобождение от которого Гурджиев видел как свою первостепенную задачу. Как мы легко можем увидеть, ‘мехкенесс’ означал не только ‘снятие ответственности’ с себя, но и ‘взятие ответственности’ на себя – в данном случае самим Гурджиевым. Для профессионального гипнотизера-целителя, практикующего гипноз в течение двадцати лет, взятие на себя ответственности за людей, добровольно обратившихся к нему с просьбой об исцелении, становится его второй натурой и вырабатывает в нем черты, которые прочно укрепляются в его индивидуальности. Это, конечно же, такие черты, как доминирование над людьми и достижение своих целей путем прямого внушения без учета желаний или нежеланий “подгипнозных”.

Новая фаза деятельности и “искусственная жизнь”, которую он “обещал вести своей совести”, была необходима, чтобы освободить своих будущих учеников от “чувства порабощенности, раз и навсегда парализующего их способность к проявлению личной инициативы, в которой я (Гурджиев. – А.Р.) тогда особенно нуждался”. Это решение никогда не пользоваться гипнозом для достижения своих целей было связано, по словам Гурджиева, с некоей задачей, которая “в тот момент казалась основной целью всей моей (его. – А.Р.) жизни и силой, побуждающей мою (его. – А.Р.) деятельность”[427]. Комментируя это решение, Джон Беннетт связывает его с суфийским “путем вины”, или “путем собаки”, – традицией, перекликающейся с православным путем юродства, на котором человек в целях духовного совершенствования всеми силами навлекает на себя осуждение ближних. Однако эта оценка гурджиевской мотивации отказа от доминирования над людьми и от взятия