— После бед, что вы учинили, только глупец отважится говорить в земле Брегген о мире с вами.

Это было как раз то, что Волков меньше всего хотел услышать.

«Неужели придётся к следующей весне собирать войско?»

От этой мысли у него в душе похолодело.

«Герцог ещё больше беситься станет! Вся ярость его из-за этой войны. Пока не закончу её, примирению нашему не бывать. Но как её закончить? Должен быть ключ к тому замку! Не может так быть, чтобы не было решения к этой задаче, должно быть решение, надо найти его! Толстяк не так уж и богат, дам ему ещё серебра, пусть скажет, что делать».

Он поднял второй мешок с серебром и потряс им перед советником.

— Вальдсдорф, мне нужен мир. Что для того надобно сделать?

Советник покосился на второй мешок, что Волков держал перед ним. Теперь он стал мяться. Кажется, он знал что-то, но боялся говорить. Он стал ещё краснее, чем прежде. И ещё больше отмахивался от дыма.

— Ну, советник! — воскликнул кавалер. — Две тысячи талеров! Говорите, Вальдсдорф, говорите, — уже сквозь зубы шипел генерал, — не серебром, так железом от вас всё вызнаю. Не отпущу вас, пока не скажете… Ну, холодное серебро или горячее железо?

Тут советник наконец выдохнул так, словно из воды вынырнул, и говорит:

— Прямо на юг от Рюммикона, по малой речке Золле, если подняться в горы, есть несколько деревенек, они все на той речке стоят, их также прозывают Золле…, - он замолчал.

А генерал, бросив мешок с серебром на землю, схватил толстяка за руку, схватил весьма крепко:

— Ну, Вальдсдорф, говорите же…

— Там большие склады леса, — продолжил советник, не без опаски косясь на рыцаря, — говорят, что там сейчас восемьдесят тысяч брёвен. В тот лес вложены деньги всех первых семейств земли Брегген.

— Ну, ну, говорите же, друг мой, — сразу стал мягче генерал, он и так уже всё понял, но ему нужны были подробности. — Что там за лес, почему его не свозят с гор вниз, чьи деньги в него вложены?

— Говорю же, все первые люди Бреггена там, в том лесе, долю имеют. Всякий в том деле желает участие принять. Да не всякому дают. А лес там превосходнейший. Я слышал, что там двенадцать тысяч брёвен — лес строевой, корабельный: сосна да кедр горный. Бревно к бревну. А ещё есть четырнадцать тысяч дубов превосходных. За такой дуб в Нижних землях корабелы платят двадцать один гульден за двадцать брёвен того дуба. Он идёт на оснастку кораблей. Крепок, и гады морские его не грызут. А из отходов, из брака, там жгут уголь, тоже его вниз спускают.

«Прекрасно, прекрасно… Кажется, это то, что нужно!»

— А отчего же тот лес не спускают к реке, зачем его там собирают? — спросил генерал.

— Его там рубят. В горах весьма хороши леса, а не спускают его сейчас, потому что речка Золле весьма немноговодна, тем более летом. Сейчас по ней лес сплавляют, но мало, в некоторых местах так короба для сплава делать приходится. А вот с осенними дождями или с весенними паводками так дело идёт веселее. А пока лес копят.

Волков обнял толстяка:

— Вы заслужили эти деньги. Если вдруг придётся вам бежать из кантона, бегите ко мне, я вас укрою.

Вальдсдорф поклонился кавалеру, а заодно поднял с земли мешки с серебром. Но Волков тут же отобрал их у него. И на молчаливое удивление советника ответил:

— Пошли по нужде и пришли с двумя мешками серебра? Ваши товарищи могут удивиться. Заберёте их у Бруно. Или закопайте здесь… Но чтобы никто не видел.

— Ах да, верно, — воскликнул советник. — Тогда закопаю тут.

«Он не мне не доверяет. Мне он верит. Он не уверен, что я смогу победить кантон».

Волков повернулся и пошёл в лагерь, на ходу распоряжаясь:

— Максимилиан, ступайте к купцам из Рюммикона, скажите, что приму их сейчас же.

Уж теперь он с ними не церемонился. Сесть не предложил, вина больше не подал, не поклонился в ответ на их поклоны. Да ещё и исподволь потешался над ними.

— Зачем пожаловали, господа? В прошлую нашу встречу, в Лейденице, я о мире к вам приходил говорить, так вы, кажется, насмехались надо мной. Теперь, никак, опять посмеяться пришли?

По виду их озадаченных и печальных физиономий он догадывался, что всё как раз наоборот обстоит, не до смеха сейчас господам торговцам, тем не менее продолжал:

— Помните, господин Фульман, вы, кажется, говорили, что мир промеж нас невозможен? А сейчас зачем пришли?

— Разве я такое говорил? — искренне удивлялся Фульман. — Кажется, то говорил господин Плетт.

— Да что вы такое говорите, что за дурь собираете! — воскликнул лесоторговец Плетт. — Я так всегда был за мир. Зачем мне война, какой от неё прок торговцу?

«И капли спеси в их рожах не осталось! Надо же, как пара побед людей меняет».

— Так зачем пришли? За лесопилки свои, за уголь свой, за склады с досками и поташом волнуетесь? — говорил кавалер и вдруг вскочил из кресла и зарычал: — И правильно делаете, что волнуетесь! Думаете, я не знаю, что ваши люди были при нападении на мой лагерь?! Думаете, то тайна великая?

— О том мы и приехали говорить…, - начал было Вальдсдорф. — То глупость была, юноши всё неразумные были…

— Замолчите, советник! — заорал на него генерал. — Замолчите! Слышать ничего не хочу. Если надеетесь свой город сохранить, так пишите своему депутату в земельный совет, чтобы мира на совете просил. Мира! Иначе приду к вам. Сожгу всё, что не смогу увезти, поташ, дёготь заберу, а весь лес, что сложен на берегу, и все склады и весь ваш город подпалю, а вас…, - подошёл к купцам так близко, что те морщины вокруг его глаз видели, — вас всех отдам солдатам своим на меч! И тем не успокоюсь, пойду в горы, наверх по реке до деревни Золле… Там, кажется…? Там ваши сокровища сложены? Так я сожгу всё, и ваши драгоценные дубы спалю, вместе с лесопилками и деревнями окрест. Золу одну оставлю, почище чем в Мелликоне.

И лик его так чёрен от злобы был, что купцы говорить не смели, едва дышать могли. Уже рады были сами отсюда уйти невредимыми. И уходили от него молча, но кланялись, кланялись низко, глаза на генерала боясь поднять. А он встречей остался доволен.

«Напугались! Пусть. Как раз то, что нужно».

И новый друг у него теперь образовался. Проворный и ловкий. Надо ему при первой возможности деньги передать. Деньги он явно любит.

После этаких гостей он пребывал в добром расположении духа. И поначалу даже не обращал внимания на проволочки и затяжки сборов. И лишь после обеда, поняв, что дело затягивается, стал злиться, звать к себе офицеров и требовать, чтобы те поторапливались. Но как он ни подгонял людей, как ни просил спешить, до четырёх часов пополудни войско из лагеря так и не выдвинулось.

— Зато лошадки отдохнут, — зло говорил он, глядя на солнце, что уже покатилось к западу.