— Он в бешенстве! — заметил Валеско.

— Почему?

— Потому что появился новичок, и этот новичок важнее, чем он. Не говоря уж о том, что вы еврей, а евреев он ненавидит!

— Но я-то разве ненавижу кого-нибудь? — спросила мадам Барон, вытирая тарелки, которые ей передавала дочь. — Пока человек никому не делает зла, я с ним всегда в ладу! Перед войной у меня здесь снимали комнаты русский и поляк. Два года в одном доме прожили, даже не здороваясь друг с другом!.. Антуанетта, подай пепельницу господину Эли…

Господин Барон читал. Его трубка потрескивала. Эли курил сигарету, положив локти на стол, и блаженное жаркое довольство переполняло его, проистекая опять-таки от насморка и лихорадки. Он ощущал пульсацию крови в своих сосудах. В ноздрях продолжало щекотать, и воспаленное горло было слишком чувствительным, это придавало табаку какой-то странный вкус.

— Мы у себя в Стамбуле ужинаем гораздо позже.

— В котором часу?

— Около девяти или десяти вечера.

— И что же вы едите? — осведомилась мадам Барон.

— Все, что угодно… Много разных маленьких вкусностей, закуски, их там называют «мезе». Потом баранину, овощи, уйму разных овощей и фруктов…

— А готовят там хорошо?

— Замечательно.

Он снова увидел себя в «Абдулле» накануне отъезда, окруженного друзьями, перед буфетом, ломящимся под тяжестью блюд.

— Взять, к примеру, фаршированные виноградные листья… — пробормотал он.

— Мне бы такое не понравилось.

В «Абдулле» он всем пожимал руки. А когда он сообщал, что уезжает, все говорили: «Ну и везет же тебе!»

— А на каком языке у вас там говорят?

— На французском.

— И другого языка нет?

— Есть турецкий. Но в хорошем обществе все говорят по-французски.

— Любопытно!

Антуанетта исподтишка присматривалась к нему. Чувствовалось, что она еще не составила представления о нем и это ее стесняет.

— В квартале Пера принято гулять допоздна, — вздохнул Эли. — Воздух такой теплый… На прогулках встречаются с друзьями. Заходят в маленькие кафе послушать турецких музыкантов…

— Совсем как в Румынии, — подхватил Валеско. — В полночь на улицах столько народу, сколько здесь в шесть часов вечера.

— Выходит, на следующее утро никто на работу не идет?

Поскольку Эли в этот момент сморкался, мадам Барон произнесла:

— Платок у вас совсем мокрый. Я вам дам другой на время, пока не доставят ваш багаж. Антуанетта! Ступай, принеси один из папиных носовых платков. Тех, что в шкафу, в выдвижном ящике слева…

Эли думал о двух банковых билетах — о том, что сейчас находится в Народном Доме, и о втором, спрятанном у хозяйки. Он не испугался. Просто подумал, что когда господин Барон дочитает газету, он ее попросит у него и сожжет в печке у себя в комнате. А в Народном Доме вряд ли станут заниматься проверкой банковых билетов.

— Вы из самого Вильно? — спросил он Моисея.

— Я жил там до прошлого года.

— А я дважды там был проездом, оба раза зимой. Ужасно унылый город.

— Летом там чудесно!

— Что вы изучаете?

— Химию. Уже закончил. Теперь взял еще один дополнительный год, чтобы изучить стекольное производство…

Моисей говорил с ним почтительно, хотя с примесью досады, как еврей из польского гетто — с евреем, которому повезло вырасти в Стамбуле.

— В последних новостях утверждают, — произнес господин Барон, делая затяжку, — что убийца не мог обойтись без сообщника или сообщницы. Мадам Ван дер Крэйзен прибыла в Париж и лично занялась перевозкой тела.

— Он был женат?

На миг у Эли перехватило дыхание. Он никогда об этом не думал. А теперь делал над собой усилие, пытаясь вообразить жену голландца.

— Вот ее фотография.

Оттиск был дрянной, грязно-серый. Однако позволял различить очень высокую, исполненную достоинства женщину, которая пыталась ускользнуть от фотокорреспондентов.

— Она моложе его… — проговорил он.

Женщина выглядела лет на тридцать пять. Переодеться в глубокий траур она еще не успела.

— Вот носовой платок, — сказала Антуанетта.

Эли воспользовался этим, принялся долго сморкаться, а когда наконец спрятал платок в карман, лицо у него побагровело. Мадам Барон заметила это:

— Я вам приготовлю славный грог, а перед сном примите две таблетки аспирина.

— Вы слишком добры.

— Я привыкла. Молодых людей нельзя оставлять без присмотра, они не умеют позаботиться о себе сами…

Его принимали здесь за такого же юнца, как прочие, а ведь ему тридцать пять. Моисей встал, невнятно буркнул «доброй ночи» и отправился в свою комнату. Мадам Барон прислушалась к его удаляющимся шагам и тщательно закрыла дверь.

— Взять хотя бы его! — вздохнула она. — Я сейчас попробовала отдать ему котлету, от которой вы отказались. Но он слишком горд! А ведь за целый день только и съедает, что одно яйцо да кусок хлеба.

— На что ему вообще учиться? — брякнул Валеско.

— А вам?

— Это разные вещи. Мои родители — люди весьма зажиточные.

— Вам бы не мешало быть таким транжирой, как он!

Она это сказала с ходу, без злого умысла, все еще продолжая мыть посуду. Господин Барон перевернул страницу своей газеты. Антуанетта, расставляя чашки и тарелки по полкам стенного шкафа за спиной своего родителя, толкнула спинку его плетеного кресла.

— Мне надо подвинуться?

— Да ладно, я заканчиваю.

Мадам Барон выплеснула грязную воду в кухонную раковину, сполоснула тряпку. Ее движения были быстрыми и четкими. Валеско встал, зевнул, потянулся.

— Надеюсь, вы не собираетесь еще прогуляться?

— Увы!..

— Как бы то ни было, предупреждаю: если вы, возвращаясь, опять устроите шум или снова забудете свой ключ, я с вами расстанусь. Эти ваши шашни с грязными девицами…

Валеско подмигнул Эли. Последний раскурил новую сигарету. Так как вокруг стало потише, он порой различал «тик-так» будильника, стоявшего на камине, между двумя медными подсвечниками.

— Доброй ночи, Антуанетта. Дамы и господа, приятных снов!

И Валеско направился к себе — душиться, пудриться, подправить прическу перед новым выходом в свет.

— Они же совсем мальчишки, — доверительно обратилась к Эли мадам Барон. — Мне приходится бранить их, как маленьких, иначе жизнь станет невыносимой. Вы — другое дело, сразу видать, что вы не такой шалопай. И как вам только на ум взбрело в ваши годы ввязаться в политику!