Ведь он, когда просил ее не сообщать о нем в службу по делам иностранцев, объяснил это тем, что изгнан из родной страны за политические убеждения.

— Кто хоть там у вас правит? Король? Президент?

— Диктатор.

Он улыбался. Все тело ломило, но недомогание не мучило, а доставляло наслаждение, близкое к эротическому. На этой бедной кухне он расслабился и смаковал минуты довольства почти совершенного. Время от времени он ловил беглые взгляды Антуанетты, становясь от этого еще счастливее, ведь ясно же: девчонка под впечатлением.

Чувство, что он у нее вызывал, не было восторгом. Напротив. Она вглядывалась в него недоверчиво, как если бы уже поняла, да, она и только она догадывалась, что в этом доме ему делать нечего.

Но разве это, по существу, не доказывало, что она боится поддаться его власти?

Он все не уходил. Пепельница наполнялась окурками. Со стола убрали. Он снова был застелен белой клеенчатой скатертью в синюю клетку. Сидя у печки, мадам Барон чистила картошку на завтра. Антуанетта штопала носки для Домба и Валеско.

— Кого я не люблю, — заговорила мадам Барон, — так это людей, которые презирают других. И знаете что? Все поляки, которых мне доводилось встречать… Жермен, почему бы тебе не налить господину Эли бокал чего-нибудь?..

Тот стремительно встал, вынул из стенного шкафа бутыль наливки из терна.

— И не говорите мне, что это невкусно! Я привез ее из великого герцогства Люксембургского, где каждую неделю бываю со своим поездом.

Напиток был сладкий, с отдушкой. Запах трубочного табака смешивался в воздухе кухни с более тонким ароматом сигарет. Со второго этажа порой доносились шаги Моисея.

— Он занимается по тринадцать-четырнадцать часов в день. А письма, что он получает от матери, она даже не может написать сама — не умеет. Это сосед за нее пишет, он консьерж и…

Хорошо бы все так и продолжалось, потихоньку-полегоньку… Эли не хотелось выздоравливать от гриппа. Даже легкая боль в застуженной шее и та была сладкой.

Он вспомнил улицу Лавё, моросящий дождь, низкие дома, почерневшие от угольной пыли, лязг железа и небо, затянутое тяжелыми мерзкими тучами.

Здесь, на светлой и теплой кухне, об этом можно было больше не думать. Антуанетта то и дело откидывала голову назад, стряхивая прядь рыжих волос, падавшую ей на глаза.

— Ну-с, что скажете? — господин Барон, с удовольствием отхлебнув наливки, вытер усы. — У вас на родине небось такой нет, а?

— У нас есть очень хороший напиток, он называется рака.

— Вы все эти страны повидали?

— Я объездил почти всю Европу. Мой отец занимался экспортом табака.

— Как господин Визер! — пояснила мадам Барон, обращаясь к мужу.

Эти слова она произнесла почтительным тоном. Между тем часы уже показывали десять минут одиннадцатого. Господин Барон первый зевнул, сложил свою газету и положил на стол.

— Вы позволите?

— Пожалуйста, берите. Но вы там мало найдете для себя интересного. Все больше вести из Боринажа. Стеклодувы говорят, что объявят забастовку. Еще стаканчик?

А Эли с блестящими глазами, раскрасневшимся лицом, ноющим затылком и распухшим носом чувствовал, что все глубже погружается во что-то горячее, мягкое.

— Ты хотя бы перестелила его постель, Антуанетта? Чего ты дожидаешься?

Было слышно, как девушка переворачивает тюфяк, расправляет простыни, взбивает перину.

— Выспитесь хорошенько! Не стоит вам рано вставать, к чему? А когда ляжете, я принесу вам грог и аспирин.

Когда он раздевался в комнате, пока незнакомой, его только одно тяготило: портрет мадам Ван дер Крэйзен. Она была слишком статной, слишком гордой, но главное, слишком молодой. Как ни плоха была репродукция фотоснимка, он догадывался, что она красива.

В дверь постучали. Голос госпожи Барон спросил:

— Вы уже в кровати?

— Одну секунду! Вот… Можете войти.

Еще держа в руках поднос, она наклонилась, чтобы поднять с пола брюки, которые он там оставил, и повесить на спинку стула.

— Пейте, пока горячий…

Сильви сошла с трамвая на остановке, что напротив бакалейной лавки, за три дома до собственного. Переходя улицу, стараясь не вступать в лужи, она вдруг спросила себя, узнает ли ее бакалейщица мадам Орисс, вечно сидящая, как в засаде, по ту сторону своей витрины.

Ей не пришлось стучаться. Сильви толкнула дверь, и та открылась, а сделав еще два шага, она обнаружила свою мать в первой комнате над развороченной постелью.

— Это ты? Ты меня напугала!

Мадам Барон машинально подставила щеку для поцелуя. Сильви легонько коснулась ее губами. На ночном столике еще стояла бутылка рома, рядом пустой стакан.

— Ты надолго в Шарлеруа?

Мать всегда смотрела на Сильви с недоверием. От нее ничто не ускользнуло: ни новенькая сумочка, ни то, что костюм на дочери довольно простого покроя, ни усталый взгляд, ни озабоченность, которую она в ней угадывала.

— Я бы выпила чашечку кофе, — объявила Сильви.

Она предполагала, что Эли занял именно первую комнату, но выяснять, так ли это, не решилась и направилась в сторону кухни, до отказа заполненной паром. У печи сидел мужчина. Она чуть не натолкнулась на него, не разглядев за этой густой пеленой.

— И вы допускаете, чтобы суп так выкипал! — вскричала она, бросаясь к плите, чтобы сдвинуть кастрюлю, стоявшую на слишком сильном огне.

Покуда Сильви искала конфорку, она увидела в круглом отверстии печи груду докрасна раскаленных, пылающих углей. Когда она обернулась, перед ней стоял Моисей со своим размноженным на ротаторе курсом лекций в руках. Он отвесил поклон.

Эли, сидевший за столом над яичницей с салом, здороваясь с ней, лишь немного привстал.

— Приятного аппетита, — сказала она. — Продолжайте есть, прошу вас.

Пар оседал на стенах и оконных стеклах. Воздух был такой, что не продохнуть, и Сильви пришлось распахнуть дверь. Она исподтишка приглядывалась к Нажеару. Он только что встал с постели. Свои заботы о туалете он ограничил тем, что махнул разок-другой гребенкой. Совсем как господин Барон, когда тот, возвратившись с работы, отстегивает воротничок.

Теперь, когда он снова принялся за еду, а Моисей возвратился к своим занятиям, Сильви показалось, будто своим внезапным вторжением она нарушила их мирное семейное согласие. Настолько естественно эти двое вписались в домашнюю обстановку.

— У вас грипп? — спросила Сильви, усаживаясь в плетеное кресло.

— Да. И остеохондроз вдобавок. Я шею застудил.

Она пристально смотрела на него. Все трое молчали, в этой тишине было нечто такое, что студент поднял голову, испытующе поглядел на Сильви, перевел взгляд на Нажеара…