— Вам здесь нравится?

— Да, ко мне все относятся очень мило.

Сильви растянула губы в улыбке, на сей раз ошибиться было невозможно: она злилась. То ли на этого польского еврея, которому не хватает сообразительности убраться отсюда, то ли на самого Эли.

— В конечном счете, постояльцы так и живут на кухне!

Моисей Калер безропотно встал, отворил дверь и скрылся в коридоре. Не желая терять времени, Сильви наклонилась к Эли и шепнула:

— У них есть номера купюр!

— Знаю.

Молния гнева сверкнула в ее глазах:

— Ты говоришь об этом так спокойно? Кушая яйца?

А он и вправду оставался спокойным! Сам не отдавал себе в том отчета, но теперь, когда она заставила его это заметить, он дивился собственной безмятежности. За ночь он сильно пропотел и теперь уже почти не ощущал насморка. Только окоченение в области шеи все не проходило, так что головой приходилось двигать с особыми предосторожностями.

— Ты заплатил моей матери вперед?

— Разумеется.

Метнув на него острый взгляд, она встала и открыла супницу, стоявшую на буфете. Собственно, супницей этот предмет никогда не служил, туда прятали старые письма, налоговые квитанции, лежал там серебряный колокольчик на голубой ленточке. В кошельке Сильви нашла тысячефранковый билет французского банка.

— Как ты намерен поступить?

И тут, в этот момент, обоим стало ясно, что они перестали понимать друг друга. Порой казалось, что до Эли вообще не доходит, о чем она толкует!

— Ничего не поделаешь, — сказал он.

Сильви закрыла супницу.

— Ты должен найти способ подменить эту купюру другой, понятно?

Она говорила слишком громко. Забыла об осторожности. Он приложил палец к губам и для вида принялся мешать в печи кочергой, как делал на его глазах Моисей.

— Я привезла твои вещи. Они в «Кафе у вокзала».

Эли налил себе вторую чашку кофе и, стоя с кофейником в руке, посмотрел на подругу с таким видом, будто спрашивал: «А вам не угодно ли?»

В это мгновение она заметила у него на ногах коричневые войлочные туфли своего отца, господин Барон ходил в них дома.

— Тебе нельзя здесь оставаться. Железнодорожный служащий заявил, что видел тебя на обратном пути в Бельгию. В Брюсселе ведется розыск.

— Но ты же все еще в «Паласе»?

— Дурак!

Она подошла к двери, открыла ее и увидела в дальнем конце коридора свою мать, которая, не жалея воды, мыла выложенный плиткой пол.

— Выходит, уже суббота? — пробормотала она. И, закрыв дверь, продолжила: — Я живу в номере вдвоем с подругой из «С пылу, с жару!». Она в курсе всего.

Он стоял, так плотно прислонившись к печке, что спину жгло, и смотрел за окно, на двор, где царили холод и покой.

— Кто из нас двоих умней, не знаю. Просто хочу, чтобы ты убрался отсюда.

Он отвел глаза, будто сконфуженный школьник, и буркнул:

— У меня нет денег.

— А мне какое дело? Ну, так и быть, вот тебе триста франков. Этого хватит, чтобы перейти голландскую границу.

Его невозмутимость выводила ее из терпения:

— Ну? Тебе больше и сказать нечего?

— Тише! Твоя мать…

Верно: в дверь, вытирая руки, вошла мадам Барон. Посмотрела на дочь, и, может статься, легкое подозрение промелькнуло в глубине ее глаз.

— Ваша комната готова, мсье Эли. Антуанетта, когда вернется, затопит у вас печь. А мне сейчас нужно вымыть кухню и начистить медную утварь…

Она поменяла местами кастрюли, подбросила угля в топку, глянула на часы и снова вышла. Ярость Сильви за эти минуты только возросла:

— Признайся: ты попросту решил не уезжать!

— Я не могу уехать с тремя сотнями франков. А здесь я никому не причиняю вреда.

Он скривился от боли — слишком резко повернул голову. Сильви никогда еще не видела его таким: воротничок с пуговкой на кадыке, обвисший костюм, ноги в тапочках слишком большого размера. И сверх того похоже, что он щеголяет в этом наряде не без аффектации, будто роль играет.

— Ты хотя бы сжег все остальные купюры?

— Нет еще. А ты?

— Я свои сожгла.

«Врет!» — подумал он. А вслух сообщил:

— Антуанетта вернулась.

Он уже узнавал ее шаги загодя, когда она шла по тротуару. Вот постучала легонько почтовым ящиком, и мать отперла ей дверь. Чуть погодя она вошла на кухню и застыла как вкопанная при виде сестры:

— А, это ты…

Она ходила в мясную лавку и теперь, выложив купленное мясо на стол, подставила Сильви лоб для поцелуя совершенно так же, как делала мадам Барон, затем подошла к печи погреть замерзшие руки. Поскольку никто не произносил ни слова, она, подождав с минуту, проворковала:

— Я вам не мешаю?

И устремила на сестру откровенно изобличающий взгляд.

— Ты спятила? — огрызнулась та.

— Когда снова привезешь мне чулки, позаботься, чтобы они не были наполовину из хлопка! Обещаешь? А вам, мсье Эли, лучше бы пойти полежать.

Но Эли не ушел. Нарочно остался, назло. Это можно было угадать по его заострившемуся лицу и вызывающей манере держаться.

— Позавтракаешь с нами, Сильви?

— Это вряд ли.

— Тогда зачем было приезжать? Мсье Эли, если хотите остаться на кухне, хотя бы сядьте! У меня голова кругом идет, когда погляжу, как вы тут стоите и нос воротите!

— А ты все такая же невоспитанная, — вздохнула Сильви.

— Чего ты хочешь? Я же не ношу чулки из настоящего шелка, как некоторые!

И воцарилось молчание. Суп опять закипел, в воздухе распространялся пар.

— Послушай, мне надо знать, останешься ты или нет. Ведь если да, я сбегаю за бифштексом.

— Не беспокойся.

Взгляд Антуанетты вдруг будто зацепился за супницу, стоявшую на буфете. Девчонка шагнула к ней, стрельнув глазами на сестру. Она заметила, что из-под крышки выглядывает уголок синей бумаги. Приподняла крышку, пошарила среди бумаг, обнаружила тысячефранковую купюру на месте и, казалось, успокоилась.

— Что это тебе вздумалось?

— Ничего. Такой вопрос надо бы задать не мне, а тебе. По-моему, это довольно странно — приехать из Брюсселя, только чтобы провести несколько минут на кухне, пахнущей гороховой похлебкой.

Сильви встала, пожав плечами, и бросила Эли:

— Дайте мне сигарету.

Сестра не сводила с нее глаз:

— Надо оставить вас вдвоем, не так ли?