– Да, – ответила я. – Собираюсь.

– А ты получила, что хотела? – спросила Элейн.

– Кажется, она хотела совсем другого, – ответил другой голос, и оказалось, что это моя мать; она тоже притаилась неподалеку. – Этот мужчина был евреем, – продолжила она. – Это была ее первая ошибка.

Волосы матери по-прежнему воняли перманентом, хотя с ее смерти прошло уже восемнадцать лет. Значит, и в загробном мире есть парикмахерские, где заблудшие души сидят под сушилками, выпрямив спины и глядя в никуда, а горячий воздух выдувает из их голов все мысли.

– Она хотела быть рядом с ним, – раздался третий голос, и я увидела несчастную Тошу Бреснер, самоубийцу. Маленькая, сухонькая, она стояла и лепила котлетки из влажной картофельной массы, смешанной с луком и яйцом, перекладывала их из ладони в ладонь.

– А кто не захотел бы? У нее был шанс оказаться рядом с великим мужчиной. Стать его декорацией, – объяснила Элейн.

– Да нет же, все было не так, – обратилась я к ряду призрачных лиц. – Вы ничего не понимаете.

– Все могло бы быть иначе, – послышался новый голос, твердый, со странным акцентом – он принадлежал Валериане Каанаак, она стояла в эскимосском наряде. – Я же смогла, – добавила она. – И никто мне не помогал. Думаете, моя семья хотела, чтобы я стала писательницей? Ничего подобного. Но я все равно это сделала.

Призраки ждали; парили на месте, ожидая, что я скажу в свое оправдание.

Мне пришлось вспомнить свою далекую юность – архивное фото меня девятнадцатилетней. Вот я сижу в кабинке в библиотеке колледжа Смит и пишу рассказы. Профессор Д. Каслман, магистр, пробудил во мне это стремление своими разговорами о книгах, своим восхищением литературой и безупречным маленьким шедевром Джойса – «Мертвые».

– Да, пожалуй, много лет назад я действительно задумывалась о том, не стать ли мне писательницей, – призналась я.

– И тебе это удалось? – спросила Элейн.

– Мне удалось, – пропела Валериана Каанаак, будто вопрос относился к ней.

– Я же предупреждала, что они тебя не примут, разве нет? – сказала Элейн Мозелл.

– Предупреждала. Но я, наверно, была слаба, – ответила я.

– О нет, не была, – возразила Тоша. – Я восхищалась тобой. Ты казалась такой смелой. Я бы никогда не смогла сделать то, что делала ты, сказать то, что говорила ты. Я боялась, а ты – нет.

– Мне тоже было страшно, – призналась я.

– Нет, ты просто реалистично оценивала ситуацию, – ответила Элейн. – Ты знала, что не сможешь иметь то, что есть у них. Тебе нужна была их мужская власть. Ты хотела иметь значение. Знать, что твой голос будет звучать и после твоей смерти. Звучать в аду, куда попадают определенного рода писатели, покидая этот мир. Потому что когда хозяева мира попадают в ад, ад тоже начинает принадлежать им.

– Он же еврей, – пробормотала моя мать.

– Большой и важный писатель, – сказала Элейн Мозелл. – Мужчина, который забрал себе все.

– Он мой мальчик! – воскликнул новый голос, и я узнала мать Джо. Она кружила над всеми в платье в цветочек, громадная, светящаяся, с розовым от удовольствия лицом. – Он всего лишь мальчик, и ничего больше! Зачем ты так его обижаешь? Ты должна все ему простить! Иначе никак!

* * *

В лобби отеля ждали два администратора, словно сейчас был день, а не глухая ночь. Они кивнули, а я прошагала по величественному залу в своем серебристо-сером вечернем платье и туфлях на каблуках, пытаясь двигаться изящно, с достоинством, по-королевски, и не казаться пьяной.

– Хорошо провели время, миссис Каслман? – спросил один администратор. – Мы смотрели церемонию по телевидению.

– Очень хорошо, – ответила я, – спасибо. Спокойной ночи.

Я замешкалась, порылась в сумочке в поисках ключа от лифта. Пока я его искала, я подумала, как поднимусь сейчас наверх, зачерпну крем для лица из маленькой баночки и перед зеркалом во всю стену в ванной, поражающей своими размерами, сниму макияж, который так старательно наносила за несколько часов до этого. Никто не поможет мне расстегнуть молнию; Джо не положит ладонь мне на спину и не потянет вниз бегунок, а молния не расстегнется с тихим визгом, похожим на далекий крик женщины, заглушаемый звуками цитры.

Джо там не будет. Отныне, после того, как мы расстанемся навсегда, мне придется самой расстегивать молнии, научиться сгибать локоть под подходящим углом, как раньше, и менять руки, расстегнув молнию наполовину; опускать бегунок до копчика, до ягодиц, и перешагивать через платье.

Вечером в номере убрались – здесь, судя по всему, побывала армия горничных. Они взбили подушки на нашей кровати, а покрывало было гладким, как песок на поверхности песчаной дюны. Я разделась, откинула покрывало, нарушив идеальную гладкость кровати, и сразу же заснула.

В пять утра я услышала, как Джо вставляет карточку в дверь; в ответ дверь тихонько щелкнула, впуская его внутрь. Он ввалился в номер; смокинг его расстегнулся, кушак болтался на руке, как полотенце на локте у официанта. Он выглядел пьяным и счастливым, медаль висела на шее. Войдя в спальню, он сначала снял медаль, затем рубашку и майку.

– Ты не спишь, Джоан? – спросил он.

– Нет, – ответила я и села, опершись об изголовье.

– Я напился, – сказал он, хотя это и так было ясно. – И обожрался, как свинья. У этих финнов еда никогда не кончается. Как же они мне нравятся; их так недооценивают! А «Калевала»! Что за мощное произведение! Один из членов парламента, знаешь, тот, с остроконечной рыжей бородой, декламировал «Калевалу», и все вдруг расплакались, как дети, включая меня. В моей следующей книге будет финн. Так и знай.

– Джо, прекрати, – сказала я. – Ты несешь пургу. Я сейчас не могу это слушать.

– Прости, – ответил он, – сложно от всего этого отключиться так сразу. – Он покачал головой. – Пойду погреюсь в сауне.

Он разделся догола и вышел в коридор, ведущий в сауну. Открылась дверь; он зашел. Я пошла за ним в крошечную комнатку, заглянула в темное квадратное стеклянное окошко и увидела, что он лежит на деревянной скамье, накрывшись полотенцем, и уже почти спит. Я открыла дверь и шагнула в жаркую сауну в ночной рубашке; та тут же прилипла к телу.

– Джо.

Он открыл один глаз, взглянул на меня и спросил:

– Что, Джоан? В чем дело?

Я сделала вдох, выдох и произнесла:

– Мне надо тебе кое-что сказать. И более подходящего времени не будет.

– Так говори, – он сел.

– Ладно. Когда вернемся в Нью-Йорк, я хочу разойтись. Я все продумала.

– Ах, понятно, – ответил он. – Подождала, пока я размякну на жаре, чтобы сообщить мне эту новость. Ждала, пока я ничего не смогу уже сделать, пока не зажарюсь. – Он подлил воды на угли, и та зашипела.

– Послушай, попробуй представить себя на моем месте. Я хочу еще один шанс в жизни, – сказала я. – Мне шестьдесят четыре года. Почти преклонный возраст. Я куда угодно могу поехать за полцены, и хочу сделать это одна. Прошу, не притворяйся, что злишься или твое сердце разбито – я знаю, ты на это не способен. Хоть раз попробуй проявить участие и просто выслушать меня.