Какая вы озлобленная, сказал бы Боун.

Так это потому что так и есть, ответила бы я.

Всем нужна жена; даже женам нужны жены. Женщины прислуживают, стоят рядом и ждут, не понадобится ли что. Их уши подобны двум чувствительным музыкальным инструментам, спутниковым тарелкам, выхватывающим из воздуха малейшие признаки неудовлетворенности. Жены подносят бульон, канцелярские скрепки, себя и свои податливые теплые тела. Мы знаем, что сказать мужчинам, которым по какой-то причине невероятно сложно заботиться о себе или ком-то еще.

– Послушай, – говорим мы, – все будет хорошо.

И из кожи вон лезем, чтобы все было хорошо.

Мы напились; мы с Джо напились, как и положено в моменты великого самодовольного торжества; было бы даже странно, если бы мы этого не сделали. Случись вам увидеть нас в этом оперном театре на банкете, увидеть, как Джо наклонялся к собеседнику, откидывал голову и хлопал себя по колену, вы бы решили, что мы тоже финны. Пьяные финны, пытающиеся забыть о грядущих шести месяцах темноты; счастливые финны, беззаботные финны – Гекльберри Финны. Джо получил награду, произнес речь, и остаток вечера мы провели на банкете, общались с людьми, точнее, были вынуждены это делать, и знакомились со светилами не только из скандинавских стран, но и с писателями, журналистами и издателями, приехавшими на церемонию из Лондона, Парижа, Рима. В атриуме оперного театра с высоченными потолками расставили длинные столы, накрытые льняными скатертями; акустика зала усиливала взволнованный гомон на многих языках. Произносили тосты – их никто не переводил – и мы с Джо улыбались и поднимали бокалы, как все, не зная даже, за что пьем и на что подписываемся, над чем так весело смеемся.

Президент с женой рано ушли; кто-то вскользь заметил, что Кристиан по вечерам любил смотреть «Скай ТВ» и сразу ложиться спать и никогда не отступал от этого строгого распорядка, даже раз в год ради Хельсинской премии и ее победителя. Мне хотелось сказать его жене: «А вы разве не можете остаться, пусть идет один?» Но было слишком поздно, они уже ушли, спустились по мраморной лестнице и сели куда-то, наверное, в карету, запряженную северными оленями.

Через несколько часов мы с Джо наконец ушли в компании примерно двадцати человек – дружелюбно настроенных издателей, писателей и высокопоставленных лиц, умолявших Джо не заканчивать вечер, а продлить его немного, этот особый вечер, который отличался от всех остальных финских вечеров, был для финнов как Песах для евреев. Песах – праздник, о котором эти люди едва ли много знали. («Да, да, это же на Песах положено сидеть за столом, облокотившись на подушки?» [35]) Они были милы и оживленно разговаривали, им хотелось обсуждать американскую литературу и геополитику, терроризм и тревоги о будущем. Рассевшись в флотилию лимузинов, мы поехали в очень старую традиционную пивную в центре города; управляющих предупредили, что мы приедем, и они подготовились – когда мы прибыли, залы были украшены цветами, гирляндами и подсвеченными ледяными глыбами, на которых лежали раки, но есть мы уже не могли – мы же только что приехали с неприлично роскошного банкета, где каждому полагался целый кирпич фуа-гра, отдельная перепелка и тарелка с геометрическим узором из сыров.

Некоторые члены Финской литературной академии терпеливо обучали Джо первым строкам «Калевалы» на финском и английском. Взявшись под руки, они декламировали стихи заплетающимися языками. Джо стоял в центре толпы, улыбался широко, проказливо, и говорил громче всех. Он сегодня переел; я видела, как он запихивал в рот трансжиры и мясо с поджаристой шкуркой, сыры всех сортов, и заливал их лучшими винами мира, доставленными прямиком из глубоких винных погребов Скандинавии. Я смотрела, как он набивает рот, раскрыв его так широко, что видны были всего его пломбы, серебряные и золотые, и длинная темная глотка, ведущая к больному сердцу с подержанным клапаном.

Мы с ним почти закончили, думала я, опрокидывая очередной стакан и глядя на него. Наш взаимообмен почти подошел к концу – бесконечный обмен жидкостями и жизненно важной информацией, производство на свет детей, покупка машин, совместные отпуска, получение премий на краю света. Получение этой премии. Подумать только, сколько усилий для этого потребовались; боже, сколько мне потребовалось усилий. Хватит, скажу я ему. Довольно. Отпусти меня, лиши меня необходимости просыпаться рядом с твоей самодовольной физиономией еще лет десять каждое утро, рядом с твоим раскормленным пузом, которое мешает тебе увидеть свой пенис, свернувшийся в ожидании.

– Я пойду в отель, – прошептала я ему. – Я устала. На сегодня хватит. – Он рассказывал нашему столу историю о том, как вырос в Бруклине; я услышала слово «грудинка», и переводчик принялся объяснять на финском, что это такое. Тогда я поняла, что мне очень хочется убраться оттуда. Я слышала все истории Джо много раз, и в исходном, и в приукрашенном виде.

Джо повернулся ко мне.

– Ты уверена? – спросил он, и я ответила да, я устала, водитель меня отвезет, а ты оставайся, конечно – и он, естественно, остался. Все наперебой принялись желать мне спокойной ночи, все эти новые друзья, которых я никогда больше не увижу, элегантные люди из этой чудесной и храброй страны. Храброй, потому что она находилась так далеко от остального мира, которому старалась подражать, и его ужасы и дешевые развлечения тоже были далеко. Храброй, потому что знала, что скоро погрузится в сон на всю зиму – погрузится, чтобы проснуться снова вместе с медведями, когда земля опишет полукруг и ненадолго выглянет солнце.

Я села на заднее сиденье лимузина, и водитель повез меня к отелю «Интерконтиненталь». Было уже три часа ночи, мы медленно ехали вдоль гавани, где рядом с современным изящным норвежским кораблем стоял старый неуклюжий советский лайнер «Константин Симонов» – я прочла название на борту. Помню, смотрела я на эти громадные океанские лайнеры и вежливо слушала водителя, тот рассказывал об истории набережной; но потом в голове загудело от выпитого, разные виды финских алкогольных напитков перемешались в ней, как в чаше для пунша. Я легла на заднее сиденье, задрала ноги и подумала, как приятно уезжать с приема одной. Супруги – как сиамские близнецы, они часто вынуждены ждать друг друга там, откуда охотно бы ушли, а сегодня мне удалось выбраться из такого места. Он был моей второй половиной, и я хотела, чтобы мы друг от друга отделились.

«Ты правда собираешься от него уйти?» – услышала я голос. Он доносился из моей пьяной головы, из этой чаши с пуншем. Голос был женский, и даже не потрудившись открыть глаза, я поняла, кому он принадлежит. Я не видела ее сорок лет: Элейн Мозелл, писательница, которая проводила чтения в колледже Смит. Она ничуть не изменилась – пышная прическа, красное лицо. Она была такой же, как тогда, – призрак, застывший во времени; она по-прежнему была пьяна, но я была пьянее.