– Что с тобой сегодня такое, Аглая?! – Новак сам достал другую бутыль со спиртом, смочил тампон и вернулся к лесорубу.

– Едрить твою в бога душу мать, – с тоской шепнул лесоруб. – Говорил же ж, что лучше внутерь…

Лама тихо прикрыл глаза и трепещущими ноздрями потянул воздух. Кровь сестры милосердия пахла не так, как кровь лесоруба. Лесоруба хотелось разодрать на куски, как кабана на охоте. А к Аглае хотелось подойти и зализать ее ранки.

– Ну, давай, показывай, что у тебя? – проводив, наконец, лесоруба, доктор Новак склонился над раной Ламы. – Это чем ты так?

Лама молча продемонстрировал доктору и медсестре створку раковины. Ему очень понравилась подброшенная Аглаей идея языкового барьера. Молчание – золото.

– Собиратель жемчуга? – Новак неловко изобразил, как будто что-то подбирает и тут же разламывает. – Жемчужины, говорю, собираешь?

Лама улыбнулся и закивал с энтузиазмом:

– Дуй-дуй!

– Обработай ему, Глашенька, рану, когда приберешься.

– Может быть, с наркозом? – сметая в совок осколки, глухо спросила она. – У нас же есть морфий.

Доктор Новак прищурился.

– Морфий мы по пустякам не расходуем. Его мало. Взгляни-ка на меня, Глаша.

– Для чего, дядя Иржи? – она выпрямилась и посмотрела ему в глаза.

– Зрачки нормальные, – пробормотал доктор. – Но в последнее время ты меня, Аглая, тревожишь, потому как…

Новак осекся: по лестнице протопали быстрые, легкие шаги, и на пороге появилась заплаканная, запыхавшаяся дочь полукровки:

– Прошке плохо! Не может дышать! Скорей!

– Так, давай-ка, Настенька, по порядку.

– Мы пошли… В лесу… И тогда… На дереве… там дупло… он полез… Я не знала!.. Я думала, что он знает!..

– Что случилось-то, Настя?!

Она зачем-то зажмурилась, заткнула уши и на одной ноте, отчаянно прокричала:

– Он полез за медом, его покусали пчелы, он упал и дышать не может, я сестрам его сказала, они его в избу потащили, а я побежала к вам, он мой брат, он хрипит, и горло у него вот такое! – она открыла глаза и показала растопыренными пальцами, как сильно опухло горло. – Мы так больше не будем!

Слава пчелам, бесстрастно подумал Лама. Старик, наконец, уйдет.

– Ясно, шок… – Новак нашарил прицепленный к цепочке на поясе ключ, открыл шкафчик с лекарствами и суетливо, по-стариковски, принялся копаться в пузырьках и разнокалиберных ампулах.

Вынул нужное, принял из рук Аглаи докторский чемоданчик, сунул туда шприц и ампулы и, все больше суетясь, перебрал содержимое чемоданчика.

– Фонендоскоп-то, Глашенька, где? Вечно ты куда-то засунешь…

– Я не трогала, дядь Иржи.

– Ладно, бог с ним! – Новак захлопнул свой чемоданчик и устремился по лестнице за дочерью полукровки.

– Бог в помощь! – крикнула им вслед медсестра.

Дураки. Ко всему приплетают бога. Как будто богу есть дело до фонендоскопа. Как будто богу есть дело до умирающего от удушья ребенка.

Она обработала и перевязала рану у него на ладони, и Лама молча взял ее за запястье и поцеловал порезанные осколками пальцы.

– Что вы делаете? – она отдернула руку.

– Простите. Не удержался.

– Вы говорите по-русски?! Почему перед доктором притворялись?

– Не с каждым хочется разговаривать. Меня зовут Лама.

– Вы странный человек, Лама, – она отступила к окну и трясущимися руками засунула папиросу в мундштук.

– У вас, похоже, нашествие странных людей, – он кивнул на подопытного, потом на пустую соседнюю койку. – Я заглядывал утром. Не стал беспокоить. Тот человек, по-моему, тоже был странный.

– Тот человек скорее страшный, чем странный. – Она закурила и красиво выпустила изо рта струйку дыма. – Степан Шутов. Оперуполномоченный СМЕРШ.

– Неужели СМЕРШ? – Лама приблизился к пустой койке и понюхал матрас.

Пахло кровью лесоруба и кровью неприкасаемого. Две недели назад неприкасаемый не был смершевцем, а шесть лет назад и подавно. Да и звали его иначе.

– Вы пытаетесь унюхать смершевский запах? – улыбнулась Аглая.

– Да, такие, как он, пахнут крысой.

– В этом вы правы.

– Я не буду испытывать ваше терпение, – Лама вежливо поклонился, как будто прощался, но не двинулся с места. – Я вам был бы признателен за пиалу горячего чая. Может быть, это связано с воспалившейся раной, но я очень зябну.

– Но… у нас тут, в лазарете, нет чая, – растерялась Аглая. – Разве только у доктора, этажом выше…

– Я подожду, пока вы сходите… Глаша.

Когда она поднялась по лестнице, Лама вытащил нож и подошел к подопытному номер сто три. Через пять минут она вернется с пиалой, и увидит подопытного с перерезанной глоткой, закричит, опрокинет чай, и всю жизнь, до последнего вздоха, будет считать странного человека по имени Лама, поцеловавшего ей пальцы, чудовищем. Это грустно, но ничего не поделаешь: он и правда чудовище. Да к тому же уже и не совсем человек.

Он занес над сто третьим руку с ножом. Тот наморщил нос и пробормотал:

– Пахнет зверем. Никитка тоже злым зверем станет.

Лама медленно опустил нож в карман и понюхал сто третьего за ушами и в области паха. Потрясающе. Все признаки близкого перехода. И предчувствие самого подопытного. И его обостренное обоняние. И, главное, его новый запах. Уже не человеческий запах.

Она вернулась с кружкой черного чая. Он больше любил зеленый и из пиалы, но вежливо принял то, чем его угощали.

Сто третий заскулил на измятой койке:

– Пусть тигр уйдет далеко… Никитка боится тигра…

– Бедняга. Бредит, – Лама склонился над подопытным; тот заслонил руками лицо. – Кто он такой?

– Мы не знаем.

– Наверное, тяжело все время видеть чужую боль? – он медленно подошел к приоткрытой дверце шкафа с лекарствами. – Вам нравится морфий?

– Какая глупость. С чего вы взяли?

– Мне, может быть, показалось. Я знаю место, где есть очень хороший опий.

– Какой-то вздор.

– Простите.

Он поставил чашку на захламленный стол, приблизился к Аглае вплотную и стянул с нее плат сестры милосердия. Понюхал волосы. Она отшатнулась от него, но не сразу.

– Вам не идет этот убор, – Лама положил плат на стол рядом с чашкой. – Вы похожи в нем на монахиню.

– Что вам за дело? – На бледной коже ее, вокруг носа, проступили алые пятна – как горящие крылья бабочки.

– Красивая женщина не должна быть монахиней, – он засунул руки в карманы.