ней. Мы ходили всегда в окружении легиона монахов, теснившихся вокруг и разглядывавших нас с любопытством.

Монастырь был особенно замечателен своими стенами с бойницами XV века, сложенными из серо-красных гранитных блоков овальной формы и увенчанными множеством башенок. Окрестности были великолепны. Бесчисленные озера со свежей прозрачной водой, связанные друг с другом каналами, превращали остров в своеобразный архипелаг, многочисленные островки которого были покрыты пихтовым лесом.

Кельи, приготовленные для нас, были чистые и приятные. На выбеленных известью стенах висело множество икон, перед которыми дрожало пламя лампад.

Еда, напротив, была отвратительна. Во все время нашего пребывания, длившегося две недели, мы питались освященным хлебом и чаем.

Монахи носили длинные волосы и бороды. Некоторые были крайне грязны и неряшливо одеты. Я всегда спрашивал себя, почему нечистоплотность считалась правилом в большинстве монастырей, будто бы надо дурно пахнуть, чтобы нравиться Богу.

Великая княгиня присутствовала на всех службах. Я начал было делать то же, но через два дня настолько пресытился, что просил ее освободить меня от этой обязанности, говоря, что не имею ни малейшего желания сделаться монахом. Одна из служб, где я присутствовал, оставила совершенно похоронное впечатление. Там были четыре монаха-аскета, под капюшонами которых виднелись исхудавшие лица, на черных рясах вышиты белым черепа и кости.

Однажды мы отправились посетить одного из этих анахоретов, жившего в пещере в самом лесу. Туда добирались по подземному туннелю, где можно было передвигаться только на четвереньках. Фотография, которую я сделал с великой княгини в этом положении, в монашеской одежде, заставляла ее потом много смеяться. Наш анахорет спал на камне, и единственным украшением кельи было изображение Христа, освещенное лампадой. Он благословил нас, не произнеся ни слова.

Я проводил значительную часть времени в лодке, переезжая из озера в озеро, часто в сопровождении молодых монахов, которые пели хором прекрасными голосами. В сумерки это пение на воде было трогательно поэтичным. Несколько раз я гулял один, причалив к местам, особенно мне понравившимся. Возвращаясь в монастырь, разыскивал великую княгиню и монахов, ставших моими друзьями, с которыми долго беседовал. Вернувшись в свою келью, подолгу сидел в задумчивости перед открытым окном, под бесконечным ночным небом. Красота творения возбуждала во мне ощущение величия Бога. Тишина и уединение приближали меня к Нему. Моя молитва была безмолвна, но сердце и мысли устремлялись к Нему без усилия, с доверием и простотой. Он повсюду, говорил я себе, во всем, что живет и дышит. Невидимый и непостижимый, Он источник и конец всего, Правда и Вечность.

Раньше я ставил много вопросов и никогда не мог их разрешить, меня тревожила тайна жизни. Часто, среди окружавшей меня роскоши, я чувствовал ее бесполезность и обманчивость. Человеческая нищета, обнаруженная в петербургских низах, причиняла мне горе. Чтение большинства философов меня разочаровывало. Они казались мне опасными людьми. Спекуляции ума в конце концов иссушают сердце. Я не знал, что делать с их деструктивными теориями и их гордостью, отказывающейся склониться перед тайной. С другой стороны, церковное обучение ничего мне не объясняло. Священные книги мне казались несущими слишком сильный отпечаток мирского.

Созерцая звездную ночь, я находил умиротворение, которого не приносила никакая теория. Я дошел до того, что спрашивал себя, не является ли лишь монастырская жизнь единственно истинной. Но не сам ли Бог поместил в моем сердце чувство, указывающее путь, по которому я должен следовать? Когда я открылся великой княгине, она не колеблясь сказала, что я должен жениться на той, с которой меня уже связывала взаимная любовь. «Ты останешься в свете, – сказала она, – и там, где ты будешь, ты постараешься всегда любить и помогать ближнему. Руководствуйся тем единственно верным образцом, какой дает Христос. Он отвечает тому, что есть лучшее в человеке и зажигает в нем огонь милосердия».

Моя жизнь навсегда освещена сиянием этой исключительной женщины, которую уже тогда я считал святой.

Вернувшись, мы вновь остановились в Архангельске. Пока великая княгиня посещала церкви и монастыри, я использовал два часа, оставшиеся до отправления поезда, на прогулку по городу. На главной улице мое внимание привлекли афиши, объявлявшие продажу с аукциона белого медведя. Я вошел в зал торгов и купил огромного и злого медведя; я уже видел его принимающим докучливых гостей во дворе дома на Мойке. Я дал инструкции, чтобы его немедленно отправили на вокзал, и пошел туда сам, не дожидаясь более, чтобы устроить его перевозку. От начальника вокзала было получено обещание подцепить грузовой вагон к поезду великой княгини. Отдав распоряжения, я присоединился к ней в вагоне-салоне, где был накрыт чай для нее и нескольких важных гостей из духовенства, пришедших ее проводить.

Внезапно мы услышали снаружи чудовищное рычание. На перроне собралась толпа: преосвященные обменялись беспокойными взглядами. Великая княгиня, остававшаяся до сих пор бесстрастной, рассмеялась до слез, когда узнала, в чем дело. «Ты совершенно сумасшедший, – сказала она мне по-английски. – Что подумают эти епископы?» Не знаю, что они подумали, но смотрели на меня косо и попрощались холодно.

Поезд тронулся под крики толпы, непонятно, были ли они адресованы великой княгине или медведю. Мы провели неприятную ночь: на каждой остановке нас будило ужасающее рычание. Множество людей, среди них и официальные лица, ждали великую княгиню на вокзале в Петербурге. Каково же было их изумление видеть ее вернувшейся из паломничества в сопровождении огромного белого медведя!

* * *

В августе, узнав, что Ирина упала в Тренерте и получила серьезный вывих и что она лечится в Париже, я тотчас отправился к ней. Во время лечения, долгого и болезненного, я каждый день приходил к ней в отель, где она остановилась с родителями. Сестра моего будущего тестя, Анастасия Михайловна, герцогиня Мекленбург-Шверинская[127] была также в Париже. Еще очень подвижная, хотя ей было далеко за сорок, она была в общем добрая и сердечная, но фантастический характер независимый и деспотичный, делал ее грозной. Узнав, что скоро я женюсь на ее племяннице, она взяла меня в руки. С того момента моя жизнь мне не принадлежала. Всегда рано вставая, в восемь часов она звонила мне по телефону. Иногда приезжала в отель «Рейн», где я жил, и устраивалась в моей комнате, читая газету, пока я совершал свой туалет. Стоило мне выйти, она посылала слуг искать меня по всему Парижу и сама садилась в машину, чтобы пуститься за мной. Я не имел ни мгновения передышки. Она требовала с ней завтракать, обедать, идти в театр, ужинать почти каждый день. На спектакле она обычно засыпала в первом акте, потом внезапно просыпалась,