* * *

Да, какая-то дикая до невероятности мысль с этой вот самой секунды резко изменила все поведение Пыёлдина. Куда делись восторги, азарт спора, игривые переглядки с Анжеликой! Все вдруг увидели перед собой совершенно другого человека — во взгляде появилась пристальная настороженность, будто за каждым словом ему виделись намеки, предсказания, угрозы.

Сосредоточенно ссутулившись, Пыёлдин еще раз обошел вокруг вертолета, похлопал его по гладкой клепаной поверхности, как мог бы, наверно, похлопать хорошего коня перед смертельной атакой. Положив ладони на разогретый солнцем металлический бок вертолета, он прижался к нему лбом, не замечая озадаченных взглядов своих сокамерников, обиженной гримаски божественной Анжелики, которая совсем по-детски надула губки, чем заставила несчастного Цернцица побледнеть, покрыться испариной и закрыть глаза, чтобы не видеть, не вспоминать, не терзаться. Но именно Цернциц, сильный, мудрый и догадливый, первым подошел к Пыёлдину.

— Вот видишь, Каша… Оказывается, есть вещи потруднее, чем нажимать на спусковой крючок, а?

— Какие вещи?

— Принятие решений, Каша.

— А тебе они даются легко?

— Решения никому легко не даются, но я вижу, что теперь и ты об этом знаешь.

— Я понял, почему ты так легко отпускаешь меня с деньгами… Ты уверен, что я никуда с ними не денусь.

— И поэтому тоже, — Цернциц присел на вентиляционный грибок, торчавший из крыши. — Твоя затея с побегом, захватом Дома, с расстрелом заложников… Ты был обречен с самого начала. Все машины, на которых ты мог уехать, оснащены радиопередатчиками. Я сам не знаю, где они спрятаны. Они могут быть вмонтированы в мотор, в корпус, в руль, они могут быть плоскими и представлять собой просто слой краски… Их невозможно обнаружить. Но эти радиопередатчики позволяют следить за тобой за тысячи километров и знать, где ты находишься с точностью до одного метра.

— До одного метра?! — восхитился Пыёлдин.

— Ну… может быть, с точностью до размера самой машины.

— Потрясающе! Слыша о таких технических достижениях, я готов плакать от восторга и счастья.

— Они тебя еще не раз заставят поплакать. И не только от счастья, не только от восторга.

— Опять шкурой чуешь?

— Что касается вертолета, — продолжал Цернциц, — идея неплохая, вполне приличная при наших с тобой прежних делах — захват колхозной сберкассы, похищение козы или курицы.

— Но мы взлетели!

— Взлетели и сели. Лучшие радары мира направлены сейчас на Дом. Спутники не спускают с него своих стеклянных глаз. Экстрасенсы, колдуны, мастера черной и белой магии уже нанесли на карты твои будущие маршруты…

— Но я сам не знаю…

— А они знают, Каша. Поверь мне, знают. Убеждался не один раз.

— Почему же они не предупредили тебя о моем визите? — с ухмылкой спросил Пыёлдин.

— Предупредили.

— Да? — удивился Пыёлдин. — И что же ты? Не поверил?

— Поверил.

— А меры принял?

— Принял.

— Не помогли, меры-то? — рассмеялся Пыёлдин.

— Помогли.

— Как же они помогли, если я здесь?

— В этом и была цель.

— А в чем твоя цель теперь, когда я здесь, когда я взял твой Дом?

— Ты его взял, или он тебя… Это уже неважно. Ты можешь расстрелять всю тысячу заложников, можешь никого не тронуть… Можешь загрузить вертолет долларами, а можешь не взять ни цента… Это ничего не изменит. Ты обречен, Каша. В действие вступили силы, которые правят миром. От тебя уже ничего не зависит.

— Да? — хмуро глянул на Цернцица Пыёлдин. — Ты в этом уверен?

— Уверен.

— Дурак ты, Ванька. Полный дурак. Сам же сказал — амнистия. Ведь сказал?

— Сказал.

— Она будет?

— Будет, — кивнул Цернциц, пряча глаза. — Будет, Каша.

— Амнистия! — прошептал Пыёлдин, наслаждаясь самим звучанием этого слова. — Да здравствует амнистия! Пусть попробует президент ее не объявить — он и в самом деле получит тысячу трупов! Он их получит! — Не в силах сдержать себя, Пыёлдин восторженно обошел вертолет в полуприсяде, играя плечами и двигая взад-вперед согнутыми в локтях руками.

Однако Цернциц оставался печальным, на Пыёлдина старался не смотреть, а если и взглядывал изредка, то с выражением скорбным и соболезнующим.

Известно, что люди, достаточно долго побывшие в изоляции, за колючей проволокой, за тюремными стенами, лучше сохраняются не только физически, но и духовно. Они словно задерживаются на том уровне, на котором судьба остановила их бег по жизни. В них остается и детская жестокость, и простодушие, и уверенность в какой-то своей, никем не понятой правоте, обидчивость, нередко толкающая их на такое, от чего седеют не только жертвы, но даже следователи, описывающие их заблуждения в томах уголовных дел.

Люди после заключения — это странные и непредсказуемые существа, лишенные житейской осторожности, опасливости, позволяющей обычным гражданам худо-бедно вертеться среди себе подобных, а некоторым доживать до весьма преклонных лет. Конечно, и в заключении, случается, живут подолгу, не очень весело, правда. Но, выходя на волю, большинство сгорает быстро и без остатка. Нечто похожее происходит с людьми, впавшими в летаргический сон, — двадцать лет, к примеру, спит юная девица не просыпаясь, и все эти годы играет на ее щеках румянец, а губки сохраняют свежесть и зовущую припухлость. Когда же врачам из самых добрых побуждений удается ее разбудить, то она за месяц-второй превращается в немощную, сморщенную старуху.

Нет-нет, ничего подобного не случится с Пыёлдиным, он не состарится физически, не угаснет духовно, потому что все эти годы жил своеобразной, но, в общем, нормальной человеческой жизнью. Как и прежде, любил он перочинные ножички, правда, теперь они были с выбрасывающимся лезвием. Если в детстве он из трубы делал самопал, набивал его спичечной серой и безумно радовался, когда подожженная через маленькую дырочку сера взрывалась в трубе и отбрасывала на сто метров громадный гвоздь, способный разворотить любой живот, то теперь он так же бесхитростно восхищался возможностями автомата Калашникова Михаила Тимофеевича.

И была еще одна особенность психики Пыёлдина, которая позволила ему не только выжить, но и выработать в себе фантастическую способность сгущать мысли до твердого состояния. А как еще можно назвать умение мечтать так яростно и остервенело, с такой убежденностью, что образы, рожденные в его воспаленном мозгу, как бы сгущались, становились почти осязаемыми, бродили по камере как живые люди, но оставались все-таки прозрачными — сквозь них были видны решетки на окнах, прорезь двери, бледные лица сокамерников. А сами они в ужасе забивались в углы, закрывали глаза ладошками, и единственное, на что осмеливались — чуть раздвинув пальцы, понаблюдать, как в скудном лунном свете неслышно и невесомо проходила по камере то женщина в белом, то девушка в голубом, а то и прекрасная незнакомка в совершенно голом состоянии. Ее можно было коснуться и почувствовать живое тело, можно было стать на ее пути, но она легко проходила сквозь изголодавшегося по любви зэка, наполняя его неописуемым наслаждением. Однако решался на подобное один лишь Пыёлдин, только у него хватало безрассудства столкнуться лицом к лицу со своей мечтой. Наступал момент, когда сокамерники не выдерживали и в каком-то исступлении бросались на Пыёлдина, стаскивали с нар, тормошили, пытаясь разогнать, развеять жутковатые потусторонние видения.