— А если будет трезвый? — спросил Хмырь.

— Что? — спросил Пыёлдин и, не выдержав, расхохотался. — Президент трезвый? Ты что, совсем умом тронулся? Идут выборы, понял?! Выборы близятся, мать их за ногу! Президент пойдет на все, чтобы сохранить жизни всей этой шелупони, которая томится в зале на бархатных креслах! Он не только нам подпишет амнистию, он готов выпустить на волю всех зэков до одного, чтобы только остаться еще на один срок.

— А для меня каждый срок — горе горькое, — простонал Козел. — Я очень переживаю…

— А для него каждый срок — счастье и наслаждение! Чтобы показаться гуманным, чтобы набрать побольше голосов, он выпустит всех зэков. До единого!

— Всех, может, и не надо, — с сомнением проговорил Козел, — а вот если нас, двенадцать человек… Неплохо бы, а? — не то спросил он, не то восхитился бесконечной изобретательностью Пыёлдина.

— Если президент освободит все сто миллионов зэков, — продолжал Пыёлдин развивать свою мысль, — а у каждого жена, дети, мать-старуха, отец-ветеран… То они проголосуют за него. Дошло?

— Нет столько зэков на белом свете, — с сомнением проговорил Витя. — Не наберется.

— А наш президент наберет! Если учесть всех прошлых зэков, всех будущих, всех ныне отбывающих наказание… Их будет больше ста миллионов!

— В стране народу столько нету, — продолжал канючить Козел.

— Людей нету, а голоса будут! — отрезал Пыёлдин. — Ты просто не знаешь президента!

— Ох-хо-хо! — вздохнул Козел. — И чего они все так в президенты рвутся? Не понимаю…

— Ванька! — воскликнул Пыёлдин, обращаясь к Цернцицу. — Ответь человеку!

Цернциц склонил в раздумчивости голову к одному плечу, потом к другому, вскинул брови, развел руки в стороны, произвел еще какие-то телодвижения, передающие растерянность перед неожиданным вопросом, по старой привычке почесал одну ногу другой и наконец поднял печальные глаза.

— Причин много, Козел… Много причин, — повторил Цернциц. — Когда у человека нет своего дела, не дал ему бог никаких талантов… И руки не оттуда растут, и голова пустая, и в душе ничего приличного… Опять же, не любит его никто до умопомрачения, и он сам не способен влюбиться худо-бедно… Такой может удариться во что угодно… Одни воруют, другие бомжуют, некоторые президентами становятся… Вон сколько государств возникло… И каждому президента подавай!

— Это что же получается, — глаза Козла наполнились радостным недоумением. — Получается, что президенты — наши люди?

— Конечно! — кивнул Цернциц. — Они такие же козлы, как и ты… Раньше не знал?

— Да как-то в голову не приходило.

— Наш, — повторил Цернциц все с той же печалью, которая придавала его словам странную убедительность.

— Значит, и я… — Козел помолчал, не осмеливаясь закончить свой вопрос. — Значит, и я могу стать президентом?

— Запросто, — ответил Цернциц.

— Опоздал, наверно, — сокрушенно произнес Козел. — Мог в президенты попасть, оказался в зэках… Теперь уже поздно жизнь менять…

— Ничуть, — ответил Цернциц. — Посмотри, кто окружает президента… Сплошь бывшие зэки… Кто-то из них его сменит… И ты мог бы сесть в президентское кресло.

— Ха! — Козел возбужденно взбрыкнул ногами. — Ну, ты даешь стране угля! — В его глазах сверкнул сатанинский огонек, но быстро погас, и Козел снова уставился себе под ягодицы, словно видел там какие-то меняющиеся, чрезвычайно соблазнительные картины.

* * *

Не видел, ох не видел Цернциц в этот момент воровато брошенного на него взгляда Пыёлдина. На долю секунды вскинулись его брови, на краткий миг брызнуло из глаз синее пламя. Он и сам, похоже, знал смысл своего взгляда и потому поторопился спрятать его, пока никто не догадался о тайных пыёлдинских помыслах. А они возникали в его воспаленном мозгу, приобретали какие-то причудливые формы и поднимались, поднимались, как потревоженная стая птиц…

Пыёлдин усмехнулся — не то смущенно, не то шаловливо, но как-то многообещающе. Не успел поймать Цернциц и эту его усмешечку, на Козла засмотрелся, но ощутил сверхчувствительной своей шкурой — что-то изменилось в мире в эту самую секунду, настолько изменилось, что даже его собственная судьба пошатнулась, заколебалась. Смутное беспокойство охватило его, неуютно ему стало и тревожно.

Оглянулся Цернциц по сторонам, посмотрел на небо, проводил взглядом облачко, которое прошло на расстоянии вытянутой руки. Он пытался понять — откуда волнение, что случилось, почему его охватил озноб, покалывающий, тревожный озноб, волнами пробегающий по всему телу?

И понял.

Стыдливо опущенный пыёлдинский взор подсказал проницательному Цернцицу — здесь источник излучения, здесь опасность.

— Каша, — вкрадчиво проговорил Цернциц.

— Ну? — Пыёлдин откликнулся так невинно, так простодушно, что Цернциц еще раз убедился — здесь.

— О чем задумался?

— Да так, Ванька… О том о сем… О жизни.

— Поделись.

— Время не пришло.

— А поделишься?

— Обязательно, — Пыёлдин широко улыбнулся, поняв наконец собственное невнятное состояние.

— Что ты опять задумал, Каша? — продолжал настаивать Цернциц.

— Задумал, — подтвердил Пыёлдин. Он полуобнял старого друга, поприжал к груди. — Не дрейфь, Ванька… Отобьемся.

— Кирпичиком пооткинемся? — произнес Цернциц слова из их общего прошлого, когда им действительно приходилось, удирая, задыхаясь от усталости и ужаса, бросать в преследователей обломки кирпичей в слабой надежде остановить тех, умерить их охотничий азарт, спастись. И надо же — удавалось.

— А ведь было, Ванька! — восторженно воскликнул Пыёлдин, как ребенок радуясь давнему воспоминанию и тому, что так ловко удалось ему уйти от тягостного разговора с Цернцицем. — Представляешь, они думали, что уж взяли нас, повязали, доставили, посадили! А мы им дулю в нос — нате! Было, ой, было! — Пыёлдин покачался из стороны в сторону.

— Меня всегда больше интересовало то, что будет, — произнес Цернциц все с той же печалью в голосе. — А прошлое… Господи! Да и было ли оно, прошлое!

— Было, Ванька, было! — подхватил Пыёлдин. — Было и опять будет! Ох, Ванька, сколько нас с тобой еще ждет впереди!

— Да? — живо спросил Цернциц. — А что именно?

— Скажу! — отчаянно произнес Пыёлдин. — Все скажу! У нас с тобой, Ванька, опять будет молодость, будут риск и отвага, жуткий страх и прекрасная победа! Будут любовь и смерть, любовь и смерть! — повторил Пыёлдин как заклинание, но, увидев в глазах Цернцица неподдельный ужас, поспешил успокоить: — Не переживай, Ванька! Ведь на земле больше ничего и нет, только любовь и смерть! Конечно, и между ними может кое-что затесаться…

— А что между ними может затесаться? — вкрадчиво спросил Цернциц.