Символы в картине означают Деву Марию, но внешний облик и свет — это только Амалия. Йоханнес привносит в картину свойственное ей сияние, радостное желтовато-белое свечение, что исходит от нее, отражаясь от волос, кожи, искрящихся глаз. Этот свет достигает самых тенистых уголков в картине, не оставляя ни одного темного пятнышка. Это гармоничный католический свет, в котором нет ни намека на контраст протестантской светотени.

Проходят дни, каждый из них становится все длиннее, по мере того как весна превращается в раннее лето. Каждая ночь благоухает все более зрелым ароматом несобранных ягод, заросли которых карабкаются по стене мастерской. Мир Йоханнеса вращается вокруг Амалии и картин. Он пишет при свете ламп далеко за полночь, чтобы сохранить работу в секрете от Питера, который наверняка не одобрил бы заказ от иезуитов. Этот религиозный орден старается противостоять распространению протестантизма, а потому любая связь с ним может отпугнуть от Питера и Йоханнеса других клиентов. Но молодой художник не способен обращать внимание на такие тонкости, он знает лишь одно — пылкое обожание Амалии.

Амалия смело отвечает на его взгляд. Она не глазеет, как любопытная модель, пытающаяся проникнуть в секреты мастера. Нет, она смотрит прямо на него, Йоханнеса, мужчину, а не художника. Взгляды их встречаются, Йоханнес замечает, что Амалия едва сдерживает улыбку.

На него снисходит вдохновение. Он лихорадочно пытается уловить этот момент, эту улыбку, передать ее на картине для иезуитов. Он работает всю ночь. Просыпается за мольбертом, когда утреннее солнце касается его век и доносится легкая поступь. Он узнает шаги Амалии, она пришла на сеанс раньше назначенного времени, чтобы продолжить работу над семейным портретом Брехтов. Амалия вторгается на территорию художника, подходя к мольберту за его спиной.

Она долго стоит перед полотном. Йоханнес сознает, что символы на картине имеют только одну трактовку. Образ требует ответа: ты принимаешь ее, ты принимаешь Его, ты принимаешь католическую веру?

Йоханнес ждет. Амалия обращает на него взгляд бирюзовых глаз и протягивает руку. Зажмурившись, он готовится получить заслуженную пощечину за свою дерзость, кощунство, за то, что изобразил ее на этой явно католической картине. Но вместо этого он чувствует мягкое прикосновение пальцев, тронувших щеку, веки, руки. Он впервые слышит ее голос.

— Вы уловили во мне самую суть, мастер Миревелд.

Во время прогулки их связь усиливается. Гуляют они по крепостному валу, который окружает город. Ранним утром здесь безопасно, безлюдно. Поначалу они робеют, смотрят друг на друга лишь искоса и говорят на самые безобидные темы: о прекрасном виде, что открывается с крепостной стены, о рыночной площади в окружении высоких башен, второй такой красивой не найти на всей земле. Когда они замечают, как в канале отражаются мосты, она вдруг спрашивает, каким образом его кисти удается так хорошо ее изобразить. Он дотрагивается ладонью до ее щеки и объясняет.

Постепенно они отходят от городских стен во время своих тайных прогулок все дальше и дальше и оказываются на пустынных деревенских лугах. Здесь Амалия расцветает в полную силу, чувствуя страсть Йоханнеса.

Их связь крепнет во время урока. Амалия хочет разобраться в волшебстве, помогающем ему так точно передать ее внутренний мир. Она устраивается за столом, где готовят краски, в окружении блестящих пигментов, вооружившись ступкой и пестиком. Йоханнес становится за ее спиной и, наклонившись, помогает ей равномерно смешивать масло с пигментом.

Их близость усиливается после украденного поцелуя. Робкие ласки сменяются пылкими нетерпеливыми объятиями. Он расшнуровывает ее корсет, и вот уже плоть чувствует плоть, они сливаются в одно целое.

С согласия Амалии картина для иезуитов начинает меняться. Йоханнес наполняет ее вторым, личным смыслом, понятным только ему и Амалии. Венок из плюща на голове Девы становится миртовым венком — венком невест, эмблемой супружеского союза и верности. Живот Девы округляется в знак плодовитости. Над ее головой, абсолютно параллельно пронзенному светом окну, появляется серебряное зеркало, отражающее смутный образ Йоханнеса, который, в свою очередь, любуется своей моделью: Амалией — Святой Девой, Амалией — возлюбленной. Он перемещает точку схода с руки Девы на лицо Амалии. Святая Дева попирает стопой змия, она побеждает еретическую Реформацию и тайну их союза. Любовники жаждут открыться, очиститься от греха.

Щегла на руке Святой Девы сменяет разорванный кокон. Превращение куколки в бабочку символизирует превращение духа, а еще переход к новой жизни. Возлюбленные заявляют свое право на картину, «Куколка» больше не принадлежит только иезуитам.

Йоханнес и Амалия лежат обнаженные, укрывшись тканью, что нарисована на портрете бургомистра. Они мечтают о времени, когда свободно смогут гулять вдоль каналов, когда отец благословит их союз, когда Амалия станет помощницей и спутницей Йоханнеса, когда мир увидит, что воображаемый округлившийся живот Амалии-модели превращается в настоящий округлившийся живот Амалии-возлюбленной, Амалии-жены.

Йоханнес не в силах выносить их расставания в сумерках, поэтому он проводит ночи с ее изображением. Он подносит лампу к холсту и представляет, как дотрагивается до ее шелковистой кожи. Доносится шорох, Йоханнес торопится укрыть картину холстом.

— Не делай этого, Йоханнес. — Он слышит голос Питера.

— Ты о чем? — Йоханнес не знает, что именно видел Питер, что стало ему известно.

— Я об этой картине и о твоих отношениях с дочкой бургомистра.

— Ее зовут Амалия.

— Йоханнес, она навсегда останется дочкой бургомистра, а ты всегда будешь ремесленником. Умелым, конечно, но все равно ремесленником.

— Мы заставим ее семью понять.

— Вот как? Заставите? И они поймут, что их сокровище, их драгоценная доченька отдалась полунищему ремесленнику? К тому же, судя по всему, католику? Забавно, Йоханнес.

— Мы созданы друг для друга, Питер, даже если они не одобрят ее выбор.

— А как же я, Йоханнес? Как же наша мастерская? Что с нами будет? Неужели ты не понимаешь, что разрушаешь все, чего мы добились, все, что дал нам мастер? Мы всего лишимся — и дружбы, и картин.

Йоханнес отталкивает протянутую руку Питера и скрывается в ночи.

Нью-Йорк, наши дни

Лилиан остановилась у внушительных кованых ворот, ведущих к ее дому на Пятой авеню, обернулась и помахала Маре. Два консьержа в форменной одежде и швейцар бросились к ней со всех ног и провели внутрь, тем временем лимузин отъехал от обочины, увозя Мару домой. Она смотрела в окошко на жизнь привилегированной улицы Верхнего Ист-Сайда. Состоятельные матроны вышли пройтись в сумерках, няни прогуливались со своими подопечными, юные богатые дебютантки, экипированные от Вуитона, торопились на свидания. В эту минуту поездка в Лондон, в завершение которой они заперли документы по Штрассеру в камере хранения аэропорта, казалась сном, Мара даже забыла о предстоящей задаче, о тяжелой ответственности, которая теперь лежала целиком на ее плечах.