– А с чего мы и стали бы задевать?

– Когда пойдете по улице, – пояснил инструктор, – крушите только дорогие автомобили! Не трогайте дешевые, это привлечет на вашу сторону симпатии народа. Они сами бы рубили и жгли эти машины, но у каждого семья, дети, работа… Бейте витрины ювелирных и вообще дорогие, но не трогайте булочные и аптеки! Народ будет вам не только сочувствовать, но и помогать… по возможности. Во всяком случае, не выдадут, когда их будут опрашивать в поисках мятежников.

Данил подумал, сказал с уважением:

– Класс! А я бы крушил все подряд. Ты молоток, Денис.

Инструктор усмехнулся:

– У меня большой опыт.

– Откуда?

Он усмехнулся шире:

– Я готовил мятежи в Египте, Ливии, Тунисе, Грузии, мы строили баррикады в Бенгази, а в Триполи захватывали город!

– Класс, – повторил Данил в восторге. – Ты прав, надо бить витрины в дорогих супермаркетах, а «Копейку» не трогать.

Валентин напомнил:

– А еще у нас по дороге будет банк…

– И ментовка, – добавил Грекор быстро. – Те вообще надо разнести… ну, насколько получится. Мы борцы или не борцы с произволом властей?

Валентин смерил взглядом его широченные плечи, остановил на толстых руках, в самом ли деле уступает Данилу два сантиметра на бицепсах или же все три, что вообще катастрофа для любого разумного человека.

– Произвола? – переспросил он с интересом. – А в чем произвол?

Грекор, приколачивая мелкими гвоздиками фанерный щит к толстой палке, что вполне сойдет потом для рукопашки, спросил обидчиво:

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Ну так и не лезь, – отрезал Грекор. – Произвол он и есть произвол! Его видно. Произвол и сатрапство.

Валентин сказал торопливо и виноватым тоном:

– Да я знаю, я на твоей стороне, чувак, я просто хочу сформулировать для себя…

Грекор отмахнулся.

– А это не надо формулировать. Это чувствовать надо!

Он гордо поднял плакат, проверил, как держится, резко поднимая вверх и так же резко опуская, как дирижер военного оркестра.

Когда он понес его к горке уже готовых у противоположной стены, Валентин сказал мне тихонько:

– Знаешь, в Древней Греции был обычай остракизма, когда кого-то изгоняли из страны. Имя этого человека выцарапывали на черепках, которые потом тщательно подсчитывали. Один неграмотный обратился к проходившему мимо незнакомцу с просьбой написать на черепке имя Аристида. «Что плохого сделал тебе этот человек?» – «Ничего, – ответил неграмотный, – но мне надоело, что его все называют Справедливым». Не говоря ни слова больше, Аристид нацарапал свое имя и отдал тому человеку. И был изгнан.

Я буркнул:

– Хочешь сказать, кремлевская власть ни в чем не виновата?

Он покачал головой:

– Хочу сказать, ее ничто не спасет. Народ настроен решительно против. И тут уже неважно, виновата власть хоть в чем-то или вся в белом и целиком безгрешна.

Я пробормотал:

– Тогда боюсь и представить, если президент страны вдруг скажет на всю страну, что дважды два – четыре!

Валентин сдвинул плечами.

– Подумаешь! Говори, «шесть» или «семь».

– Но как-то слишком, – произнес я в нерешительности. – Может быть, хотя бы… пять?

– Не стоит, – посоветовал Валентин дружески.

– Почему?

– Слишком близко к четырем.

На роль ведущего антисемита у нас Зяма Кацман, чем сразу убиваем двух зайцев: и пропаганда идет, привлекая на нашу сторону националистов, скинхедов, футбольных фанатов и брейвиков различной окраски, и сами евреи не слишком дергаются, мол, их человек тоже там, если что пойдет не так, сразу поднимет хай, а они там в своем израильском Страсбурге заявят, что и насты тоже ставленники Кремля, потому нужно у нас отнять нефть и всю Сибирь заодно.

Денис, конечно, говорил хорошо и правильно насчет того, что нужно ломать и поджигать дорогие автомобили, но щадить дешевые, я тогда соглашался, но сейчас вот, перед акцией, чувствую, как все больше нарастает недовольство.

Это все-таки некое ограничение настизма, попытка втиснуть наше прогрессивное движение в заранее определенные рамки, что не айс. Рамки эти привычные и как бы узаконенные, пусть не самим законом, но общественным мнением, но мы – новое поколение, абсолютно свободные от древних догм!

– Будем действовать по обстановке, – сказал я твердо. – Никаких жестких правил!

– Так мы и раньше… – сказал Данил в недоумении.

– Будем разбивать все автомобили, – пояснил я. – Дорогие или дешевые – их хозяева сволочи!

– Кто не с нами, – сказал Данил, – кто против нас?

– Они цепляются за свои автомобили, – сказал я жестко, – а не за честь, совесть или достоинство! Мы покажем, что потерять автомобиль – это ничего не потерять, напротив – стать свободными людьми!

– Если поджечь дорогой, – сказал Данил рассудительно, – от него вспыхнут и соседние!

– Они все впритык, – согласился Валентин, – теснота и друг, и враг.

– И все витрины будем бить по дороге, – сказал я.

– Богатые и бедные?

– Даже простую булочную держит буржуй, – отрезал я.

– У него их несколько, – поддержал Зяма.

– Чем больше осколков, – заявил я, – тем выше наше знамя!

Мы разными группами стягивались в центре к условленному месту, а там, подняв плакаты повыше, перешли площадь и влились в колонну демонстрантов, так это выглядело со стороны, хотя, конечно, эти прянично-кукольные рожи вызывают смех и раздражение, а гирлянды воздушных шариков в руках так и просятся выстрелить в них хотя бы из рогатки, а их несунам набить морды.

Вместе с шествием мы вышли на площадь, там с трибуны мужик что-то орал в мегафон, призывая бдить, не сдаваться, бороться, отстаивать, беречь, нопасаранить, держаться, не уступать произволу властей…

Данил первым заскучал и предложил кровожадно:

– Давайте организуем прорыв? Их там всего две цепи!

– Два автобуса вон на том конце, – напомнил Зяма. – Видишь, какие там лбы?

– И что? – задиристо спросил Данил. – Пока те добегут, мы этих порвем, как бобик тряпочку…

– А потом и тех, – поддержал Грекор хвастливо.

– Нет, – сказал я. – Ждите.

– Чего? – спросил Валентин заинтересованно. – Что ожидаешь?

– Организаторы тоже не идиоты, – сказал я. – Должны продумать…

Мужик с трибуны заорал:

– …и мы им докажем, что это наша столица! Москва наша!.. Все садитесь на землю!.. Садитесь. Мы на своей земле!