Вместе с тем эта вызванная пассивностью потеря полярности отношения между субъектом и объектом создает возможность одушевления объекта, когда субъект наделяет его своим собственным субъективным ощущением. Если внешний объект больше не ощущается отдельно от связанного с ним окружения, то он становится подвержен таким искажениям и изменениям. В этой связи рассмотрим еще раз сообщение Рене о приближении к ней учительницы, когда она ощущает крайнюю тревогу. Она видит «ее зубы, белые и даже сияющие на свету. Неизменно сверкая, вскоре они приковали к себе все мое внимание, словно в комнате не было больше ничего, кроме ее зубов в беспощадном свете».

Это не ощущение отдельной, внешней фигуры, человека, на которого смотрят или о котором думают, как это обычно бывает. Это ощущение беспомощно расстроенного внимания, которое было захвачено визуальным фрагментом, выхваченным из реального контекста. Утратив свою собственную реальность, этот фрагмент смог легче впитать в себя тревогу Рене и произвести на нее жуткое впечатление. Точно такой же феномен можно было наблюдать у другого человека, находящегося в остро паранойяльном, защитно-тревожном состоянии. Его внимание было приковано к одному-двум словам, услышанным по радио, может быть, даже не к слову, а к его фрагменту. Внешний контекст, придающий этим словам реалистичный смысл, для него утрачивается, а потому может быть легко наделен угрожающим для него звучанием.

В предыдущей главе я говорил о невротической потере реальности. Например, это субъективно окрашенный мир истерика, смотрящего на чернильное пятно Роршаха: «Большая летучая мышь! Она ужасна!» Такое импрессионистическое восприятие возникает вследствие подавления более осознанного критического суждения. Как уже отмечалось, нечто похожее можно легко наблюдать у одержимой личности. Такой человек изучает возможность или то, что, по его мнению, следует считать возможностью. Он не оценивает, он не может оценить эту возможность, тщательно ее рассмотреть и решить, насколько она действительно его интересует. Его добросовестное отношение к правилам запрещает давать такую оценку. Вместо этого от говорит себе, что такая возможность может больше не представиться; таким образом преувеличивается ее ценность и она становится вынужденной. В каждом из этих случаев — у истерической и одержимой личности — находится компромисс между субъектом и внешней реальностью, и внешний объект или ситуация наделяется соответствующими свойствами (в одном случае — «ужасной» опасностью, в другом — уникальной ценностью), порожденными субъективной жизнью невротической личности. Потеря полярности в отношении между субъектом и объектом — это прямой результат воздействия когнитивных защитных ограничений невротического характера.

В случае шизофрении, когда подчинение воли и когнитивные ограничения, которые являются следствием такого подчинения, становятся гораздо больше, а границы между самостью и внешним объектом — гораздо слабее, «намного меньше» становится «намного больше». Части и фрагменты внешнего мира, изъятые из окружающего их контекста, проявляются как воплощение сильной тревоги и идей.

Молодой женщине, страдающей шизофренией на ранней стадии, в спокойном, безобидном шепоте проходящих по улице людей слышится злобное шипение: «Пест! Пест!» — обращенное к ней.

Шизофреник Шребер в начале своей болезни ночью осознает «потрескивание», которое он считает «несомненно божественными чудесами» (Schreber, 1955, р. 64).

Другой пациент-шизофреник вспоминает впечатление от взгляда на медленно приближающуюся границу тени, отбрасываемой преградой, которая указывает на конец света (Matussek, 1952, р. 93).

Эти ощущения — не только результат интерпретации — мыслей, имеющих метафорический или символический смысл. Матушек особенно отмечает появление бредовых свойств, которые «ощущаются как присущие непосредственно объекту» (р. 98). Иными словами, субъективное качество ощущения шизофреника прямо сопоставимо с представлением, когда истерику летучая мышь кажется «ужасной», а одержимой личности возможность кажется обязанностью. Иное понимание качества бредового ощущения — в символическом или метафорическом смысле, то есть в обычном смысле образа, который используется для наглядного представления о понятии, — не позволило бы в достаточной мере выявить утрату объективного мира.

Если анализ шизофренической потери реальности правильный, то сама эта потеря не является защитной реакцией. Иными словами, это не защитно-мотивированный уход от реальности внешнего мира. Скорее его можно сравнить с невротической потерей реальности, с побочным результатом защитной реакции, рефлекторной уступчивости, предвосхищающей тревогу, или серьезной, глубокой потери волевого управления.

Мак-Ги и Чэпмен уверены, что изменения шизофренического аффекта можно считать вторичными по сравнению с первичным когнитивным нарушением, обусловленным биохимическими процессами. То есть, по их мнению, аффективные изменения являются реакциями на ощущение потери волевого когнитивного контроля и сопутствующей потери индивидуального ощущения своей «субъектности». По существу, с этой точки зрения потеря аффекта является следствием потери объекта, на котором этот аффект сфокусирован.

Общая зависимость формы аффекта от состояния когнитивной сферы, по существу, кажется вполне резонной, даже закономерной. Согласно Пиаже, когнитивная сфера создает структуру аффективной энергии (Piaget, 1981). Он наблюдал последовательность стадий аффективного развития, например, при раннем появлении стабильной индивидуальной привязанности и более позднего развития абстрактных ценностей в соответствии с когнитивным развитием ребенка от его рождения до подросткового возраста. Но мне кажется, что концепция простой зависимости формы аффекта от когнитивной функции не то чтобы является односторонней, она слишком ограниченна. И форма познания, и качество аффекта — это два аспекта отношения человека к внешнему миру. Оба они отражают общую природу этого отношения и основные типы реактивности и активности, характеризующие это отношение. Эти типы, а не только когнитивная сфера, формируют структуру для аффективной реакции.

В предыдущей главе я предположил наличие прямой связи между возвратом к доволевым типам психодинамики и деградацией качества аффекта. В качестве иллюстрации я предложил два примера пассивной реактивности: истерический и психопатический характер. Первый из них считается эмоционально «поверхностным»; второй, с более быстрой реакцией, — не только эмоционально поверхностным, но и эмоционально «нейтральным». Теперь я предлагаю экстраполировать эту связь на более глубокую пассивность шизофреника и соответствующий ей «уплощенный» аффект.

При хронической шизофрении эта пассивность проявляется столь сильно, целеустремленность и направленность мышления оказываются настолько слабыми, а само мышление в этом смысле — таким беспомощным и ошибочным, что трудно себе представить любую более-менее стабильную эмоциональную реакцию, как-то соединенную со стабильными целями и интересами, или даже эмоциональное изучение объекта. Обычные эмоциональные процессы сокращаются, причем гораздо радикальнее, чем в случае истерика или психопата. Фактически, на этом уровне пассивной реактивности следует принимать в расчет не только потерю эмоциональности, но и появление рудиментарной и отчужденной сексуальной и агрессивной реакции вместо подлинных эмоциональных реакций.