разворот, чтобы иметь возможность манёвра против течения, а «Русло» уже выйдет на фарватер, и «Медведь» снова будет обращён к нему уязвимым бортом.

— Хитёр, — одобрил Дорофея Никита Зыбалов.

— Столько лет на реках отмотыжил — и вот он я! Отдай бинокль!

Дорофей ринулся из рубки и в двери столкнулся с Яшкой Перчаткиным.

— Дак стаканы забрать… — пробормотал тот, словно лакей в трактире.

Дорофей отпихнул его с дороги.

Всё получилось так, как Дорофей и рассчитывал. Севастьян разворачивал свой пароход, оставляя на реке изогнутый пенный след. И Дорофея колотило изнутри от возбуждения и злорадства, бинокль дрожал в его руках. Севастьян столько лет попрекал младшего брата за пьянство и буйство, за бездумную широту натуры. Столько лет семье Дорофея Севастьян был кормильцем даже больше, чем сам Дорофей. И Стешу он по стежочку тихонечко приштопал к своим застиранным порткам. Севастьян всегда был ожесточённо покорным жизни — и тусклым даже в грехе. От таких людей в народе цинга. И сейчас Дорофей отплатит братцу — утопит его посудину. А на-ка выкуси, апостол!

В бинокль Дорофей видел Севастьяна — тот выбрался из рубки и тоже смотрел на «Русло» в бинокль. А потом указал рукой куда-то вниз и на корму. Дорофей послушно сместил окуляры. На корме «Медведя» возле борта стояла Стеша. Какой-то матрос вытащил её из кубрика и держал за локоть. Ветер трепал её платок. Лицо у Стеши побелело. Она понимала: братья-капитаны делят её как добычу. Старший брат прикрылся ею, потому что хочет раздавить младшего брата, и младший с такой же ненавистью хочет раздавить старшего.

А у Дорофея душа словно лопнула. Он забыл и о победе, и о Севастьяне. Стеша — под прицелом пушки его парохода!.. И Дорофей кинулся в рубку.

— Стоп машина! — крикнул он в переговорную трубу.

— Ты чего?! — опешил Зыбалов, но Дорофей уже вылетел наружу.

Махая руками, он по трапу скатился с надстройки на палубу.

— Отставить! — заорал он артиллеристам.

Он попытался выхватить снаряд у заряжающего.

— Взбесился, что ли? — отбрыкиваясь, в ответ заорал артиллерист.

Расталкивая канониров, Дорофей набросился на орудие, лихорадочно дёргая за рукоять затвора, затем вцепился в станок, пытаясь повернуть пушку. Артиллеристы схватили его за плечи, и он, не раздумывая, ударил кого-то в лицо. Его тоже ударили, потом ещё раз, потом отодрали от орудия и швырнули на палубу. Фуражка Дорофея покатилась к фальшборту. Но дюжего капитана не так легко было утихомирить. Дорофей вскочил, сжимая кулаки, — кудлатый, рослый и дикий, и тогда артиллеристы начали бить его всерьёз — беспощадно и злобно; они снова повалили Дорофея и принялись пинать, чтобы не мешал.

— Господи, помилуй! — в рубке прошептал Федя Панафидин. Он всё видел в окно.

— Вот ведь вражина-то! — изумлённо сказал рядом Зыбалов.

Дорофей корчился на палубе и кашлял: изуродованное лицо его залило кровью, ему сломали рёбра и руку. А пушка стреляла по «Медведю».

Это было уничтожение прямой наводкой. С такого расстояния не спасала никакая броня. Один снаряд контузил носовую полубашню «Медведя», и та замолкла, подняв ствол. Другой снаряд разворотил колёсный кожух — из-под обноса поплыли щепки от плиц. Несколько снарядов продырявили борт, выгнув стальные листы бронепояса. Пробитая труба чадила боком. Наконец снаряд взорвался прямо в рубке — развалил её и перекосил, будто утлый короб из бересты. Окутанный тучей пара и гари, «Медведь» был безнадёжно мёртв: рулевого управления нет, левое колесо повреждено, капитан убит, и в трюм через пробоины хлещет вода. Накренившись, «Медведь» бессильно плыл по течению — полуразрушенный, дымящийся, уродливый ворох железа. Еловые берега, будто контуженные канонадой, тихо гудели угасающим эхом.

— Никита, снаряды кончились! — крикнули от пушки Зыбалову.

Ещё готовый к схватке, ещё не остывший, «Русло» медленно обогнул безмолвного «Медведя», по которому карабкались уцелевшие люди, а потом так же медленно прошёл и мимо «Лёвшина», лежащего на мели возле острова. С «Лёвшина» не стреляли, словно не хотели злить победителя. Вся команда «Лёвшина» попряталась. Пулемётчики «Русла» в назидание пробарабанили по пустым палубам и надстройкам поверженного противника из «гочкисов», и затем «Русло» дал полный ход, устремляясь вниз по течению.

— Дозвольте мне к Дорофею… — робко попросил Федя у Зыбалова.

— Стой где должон! — свирепо ответил Зыбалов.

А брошенный всеми Дорофей, хрипя, пополз по доскам палубы от пушки к борту, чтобы увидеть, как вдали тонет пароход его брата.

17

К вечеру машину и паропроводы отремонтировали, а котлы разогрели. Ожесточённо работая колёсами в обратную сторону, «Лёвшино» сам сумел сняться с мели. Иван Диодорович решил идти в Елово, ближайшее волостное село, — искать фельдшера для раненых и ночлег.

Закат словно выгорел вхолостую, отливая холодной бронзой.

Протяжный створ окрасился тоскливой лешачьей синевой. Тёмные и плотные леса тихо вскипали белёсым туманом. «Лёвшино» остановился возле полузатонувшего «Медведя»: из воды торчала дырявая труба, искорёженный угол надстройки, макушка орудийной полубашни и чёрный остов рубки. Люди, сидевшие на «Медведе», замёрзли и пали духом. Им перебросили сходню. Дарья обняла дрожащую Стешу и увела в камбуз отогреваться. Нерехтин знал Стешу, но не спустился к ней из рубки: Дарья сама скажет все нужные слова.

Вид погибшего буксира вызвал у Кати странное изумление. Убить человека из ружья не трудно, а для уничтожения парохода — существа очень сильного и большого — требуется неимоверный запас ненависти. Как ей, Кате, пробиваться сквозь эту могучую, смертоносную и беспощадную стихию?

Сзади подошёл Сенька Рябухин.

— Вы меня простите, ради бога, Катерина Митревна… — промямлил он.

— За что, Сеня? — удивилась Катя.

— Ну, за Жужгова… Он бы в вас пальнул, это как пить дать!.. Авось меня тогда никто не видел… Ежели заарестуют меня, то вы не бойтесь, я не скажу, что за вас его кокнул… Отвечу, что обиделся, он же мне по зубам дал.

Катя молча потянулась к Сеньке, пригнула его за шею и поцеловала в губы. Этот поцелуй она готовила для князя Михаила, но Рябухин заслужил.

Пароход шёл по реке, в его утробе привычно стучала машина, и будто бы сегодня ничего не случилось, хотя в тени носовой полубашни лежали семь тел, прикрытых рогожами. Иван Диодорович глядел на Каму, под луной она дымно отсвечивала зеленью в глубине. Разгром словно освободил душу Нерехтина от того напряжения, которое требовалось для победы, чужой ему и ненужной.

В рубку сунулся Серёга Зеров:

— Капитан, у нас разговор. Тебя ждём.

Команда, кто не на вахте, собралась на корме. Не хватало только матроса Скрягина и кочегара Сивакова — их убили. Даже Осип Саныч, обмотанный бинтами, вопреки своему правилу в этот раз доверил машину помощнику