- Нет, даже палеолитической, - хладнокровно поправил отец. - Ведь именно тогда и жили синантропы.

Дядя встал со стула и снова зашагал по комнате.

- Все шуточки, профессор! - сказал он брюзгливо. - Я вижу, что мы с вами вряд ли договоримся, но вот я хочу задать вам один вопрос.

- Пожалуйста, - любезно наклонил голову отец и выпустил изо рта большой клуб дыма.

- Что вас удерживает около них?

Отец молча курил.

- Моя наука, - сказал он коротко. - Моя совесть, - прибавил он, подумав.

- Совесть?! - обидно засмеялся дядя.

- Да, вы знаете, я ведь ее не считаю химерой, как ваш фюрер.

- Ваша совесть, ваша наука! - сказал, будто выругался, дядя. - Ваша наука! Ну, что же она вам дала? Шкаф с коллекцией обезьяньих черепов, мантию какого-то университета и еще что? Да! Подержанный фордовский автомобиль и квартиру с казенными дровами! Это почти за сорок лет беспорочной, я сказал бы, солдатской службы! Признайтесь: немного! Мы своим ученым даем гораздо больше.

Отец поднял голову, нижняя челюсть его дрогнула.

- Знаете что? - сказал он. - Давайте не будем касаться науки, моей науки, - подчеркнул он. - Тут мы действительно не сговоримся.

- Хорошо, - согласился сдержанно дядя, - не будем касаться вашей науки. Но дело-то ведь очень простое. Двадцать лет вы боролись против нас...

- Двадцать лет, вы сказали, - перебил его отец, как будто подсчитывая. - Больше, много больше. Я боролся с вами с первых же дней моей сознательной жизни, а мне уже шестьдесят лет.

- Как вы, ей-Богу, любите красивые фразы! - поморщился дядя. - Вот к вам действительно приложимы слова вашего любимого писателя Сенеки: "Мы погибаем от словоблудия". Вы боро-лись, говорю я, против нас всеми средствами, от благотворительных лекций до организации этого вашего псевдонаучного института. Вы с кучкой ваших сотрудников занимались моральной парти-занщиной, называя это наукой. В то время мы не имели физической возможности призвать вас к порядку и сражались наименее эффективным оружием, взятым из вашего же арсенала, - печатным словом. На вашу ругань мы отвечали тоже руганью.

- Вы отвечали клеветой, сударь! - сказал отец и стукнул кулаком по столу. - На серьезные научные доводы вы отвечали фиглярством этого шута горохового Кенига!

Дядя прищурившись смотрел на отца.

- Ого! - сказал он с удовлетворением. - Я вижу, вы сердитесь, значит, Кениг вам причинил все-таки серьезное огорчение.

- Вот что, - сказал отец серьезно и поднялся было с кресла. - Вы знаете, я не играю краплеными картами и всякое шулерство мне органически противно. В особенности когда это касается науки. Вы помните, у нас уже был как-то разговор на этот счет.

- Но наука-то, наука-то! - закричал дядя. - Наука-то не существует сама по себе, наука-то тоже чему-то служит. Неужели вам ваши друзья не объяснили даже этого? Если бы дело касалось только обезьяньих черепов, мы дали бы вам играть в них сколько угодно. Верьте моему честному слову, - мы до сих пор не повесили ни одного собирателя марок или нумизмата. Но вы задели нас в самом больном месте - в вопросе происхождения нашей расы, в вопросе крови и чести нации, - и мы этого допустить не можем. Против инсинуаций вашего института и собственно ваших мы боролись - охотно соглашаюсь! - тоже инсинуациями. Мы говорили с вами тогда словами. Теперь, когда мимо вашего института проходят наши войска и ползут наши танки, у нас могут быть и иные доводы. Ведь мы и пришли затем, чтобы положить конец всяким спорам, которые ведутся совершенно бесплодно вот уже в течение семи лет. Теперь мы можем добиться последней ясности во всех вопросах - и, конечно, добьемся ее.

- Вот это другой разговор, - одобрил отец. - Это мне понятно. Так что же вы от меня хотите? Давайте-ка внесем эту необходимую ясность в наши отношения.

- Давайте, - согласился дядя. - И начнем тогда с азов. Вы знаете, что мы стоим на точке зрения принципиального неравенства человека человеку. Мы боремся против вас потому, что вы заразили мир жалостью. В веселое и славное время средневековья, во время господства единого разумного бога из всех богов, сотворенных человеком, - грубой физической силы, то есть попросту, когда в истории действовал тот же безжалостный и спасительный закон естественного отбора, что и в природе, все было в относительном порядке. Относительном, говорю я, потому что поклонники неполноценных и уродливых тварей существовали все время. К сожалению, жалость к ним пока неотъемлема от человека.

- Вам нравится средневековье? - с интересом спросил отец.

- Ни в коем случае! - энергично покачал головой дядя. - Это пройденный этап, и никогда он не повторится снова.

- Ну конечно, - согласился отец, - тогда были только костер, топор и петля, но явились вы - и оказалось, что для того, чтобы облагодетельствовать человечество, нужны еще удушливые газы.

- Вот что... - Дядя встал и оттолкнул стул, его большие, рысьи глаза потемнели и стали еще глубже. - Вот что, профессор...

- Да, да, - откликнулся отец.

Дядя вынул из кармана портсигар, открыл его, достал длинными, тонкими пальцами папиросу, но курить не стал, только сломал ее и бросил на пол.

- Вот что, профессор, - сказал он наконец, с трудом подбирая слова. Говорить нам с вами в таком тоне бесполезно. Если вы расположены острить, мне остается только сесть в автомобиль и уехать.

- И тогда разговор со мной докончит Гарднер, но без всякой философии и цитат, не так ли? - спросил отец, улыбаясь.

- А вам хотелось бы непременно довести до этого? - Дядя вынул новую папироску и стал шарить по карманам, разыскивая зажигалку. - Я специально и приехал, чтобы не допустить такого исхода.

- По собственной инициативе приехали? - полюбопытствовал отец и протянул ему зажигалку.

Дядя не мигая, в упор посмотрел на отца, потом высек огонь и стал закуривать.

- Мы же с вами все-таки родственники, - сказал он не особенно уверенно.

- Ах, так? - кивнул головой отец. - Ну хорошо, я слушаю дальше.

- Вам все-таки не удастся меня вывести из себя, - сказал дядя. Все-таки не удастся, хотя, видимо, вам этого очень хочется. Я уйду, только высказав вам все, что должен сказать.

Итак, вы мешаете нам. Мы доказываем своему соотечественнику, что он человек, - дядя жестко чеканил каждую букву, - совершенно особого рода и происхождения, что его раса - высшая, столько же отличная от какого-нибудь польского еврея или славянина, как отлична арабс-кая лошадь от монгольской клячи или горилла от человека, а вы говорите: "Ничего подобного! Ты такой же человек, как и все остальные. Вы произошли от одного предка, одинаково развивались, и ваши прадеды жили в одной пещере, грелись около одного костра, спали с одинаковыми женщинами, и рождались от вас одинаковые дети". Когда наши ученые находят наряду с грубыми осколками кремня и дикого камня, в которых только специалист увидит след человеческой руки, совершенные орудия из слоновой кости, скульптуру и живопись, тогда мы говорим: "Вот что создал твой великий предок в то время, когда низшие расы только что научились собирать и скалывать кремень". А вы говорите, что это вздор, что скульптуру и эти грубые кремниевые желваки делали люди одной расы, только кремниевые желваки раньше, скажем, на пятьдесят тысяч лет, а скульптуру и кость позже. Мы находим скелеты прекрасных и сильных людей с огромной черепной коробкой, с правильными, гармоничными частями лицевого черепа остатки могучей исчезнувшей расы кроманьонцев - и говорим немцу: "Смотри, вот твой предок". Потом показываем асимметрический череп неандертальца, и от обезьяны-то ушедшего не очень далеко, и говорим: "А вот прадед низших неисторических народностей".