- Я ни в чем не сомневаюсь, как есть ни в чем, - спокойно ответил отец. - Вы же совершен-но искренне привели мне в пример Сенеку. Разве это не показательно для всех наших отношений?

Дядя снова вынул зажигалку и молча стал вертеть ее в руках.

- Я вспыльчив, - сказал он изменившимся голосом. - А вы взорвали меня этой нелепой бравадой, этим петушиным задором, и я ляпнул вам первое, что пришло в голову. - Он криво усмехнулся. - "Человек никогда не может отвечать за свои первые движения и поступки", - говорит Сервантес в "Дон Кихоте".

- Какой вы стали ученый, Фридрих! - усмехнулся отец. - Ну, позвольте, тогда я вам тоже процитирую Сервантеса: "Он был вспыльчив, как всякий занимающийся убоем".

- Что?! - крикнул дядя бешено, неудержимо, свирепо, и лицо его сразу позеленело. Он ударил кулаком по столу так, что комната сразу наполнилась звоном фарфора. Он весь дрожал, его лицо подобралось, отвердело, и ясно стали видны жесткие линии скул.

- Что вы такое сказали? Что?...

Он слепо надвинулся на отца и остановился, подняв руку с тяжелой зажигалкой, занесенной, как для смертельного удара. Казалось, еще секунда и он обрушит отца на землю. Невероятное животное бешенство светилось в его рысьих, теперь почему-то немного косящих глазах.

Отец смотрел на него спокойно и просто.

- Кстати, - сказал он тем же тоном, - вы так и не объяснили мне, что вы делали в Чехии?

- А?.. - выдохнул дядя свирепо, потом с размаху швырнул зажигалку в угол и бегом выскочил из комнаты.

- Вот и конец нашему разговору, Берта, - сказал самому себе отец. Он, верно, сильно нервничает... "Злодейства безопасными бывают, спокойными они не могут быть", - что ж, Сенека знал толк и в этом! - Он пошел в угол и поднял зажигалку. - Вот и внесена полная ясность, предельная ясность, - он покачал головой и усмехнулся, - а продолжение, надо думать, не последует. Да, не последует. - И он сунул зажигалку в карман.

Шел опять дождь, и меня целый день не пускали на улицу.

Огромные, как озера, бурые, пузырчатые лужи тускло блестели перед окнами, и ветер гнал по ним покоробленные листья. Клумба стояла мокрая и тяжелая, и астры на ней все время кланялись дождю и холодному ветру.

Вот в это время и явился Ланэ.

С него текло, а там, где он стоял, сразу же образовалась лужа. Когда он снял широкую фетровую шляпу и стал ее отряхивать, то и со шляпы текла вода. В прихожей его встретила мать и всплеснула руками.

- Боже мой, - сказала она, - Ланэ! На кого же вы похожи!

- Ливень, - сказал Ланэ, переводя тяжелое дыхание, и помотал головой, стряхивая капли дождя. - На улице настоящий тропический ливень и притом холодный ветер. Пока я добирался до вас, мне казалось, что я превращусь в сосульку.

- А где ваш автомобиль? - спросила мать.

- Бросил его за пять километров отсюда, у него что-то сделалось с мотором.

- Так как же... - всплеснула руками мать.

- Э, все равно! - поморщился Ланэ и затопал ногами, размазывая грязь. - Уже есть приказ о конфискации всех автомобилей и мотоциклов, хватит, поездили! - И он снова стал шаркать ногами по полу.

- Да нет, проходите, проходите,- сказала мать,- все равно придется мыть пол. А грязен-то, грязен-то как... Сейчас пойду принесу вам что-нибудь из одежды... Господи Боже мой, при вашей комплекции... - Она поглядела ему в лицо. - Слушайте, Ланэ, а вы ведь похудели.

- Уф! - Ланэ шумно вздохнул и покрутил головой. - Ручку вашу, сударыня! - он несколь-ко раз крепко поцеловал пальцы матери. - Похудел? Спросите, как я вообще не издох, вот что удивительно. Если бы вы, мадам, знали, что делается в городе... А где профессор? - спросил он вдруг, воровато понизив голос.

- Он заперся в кабинете наверху. И знаете что? Вам лучше его сейчас не трогать - пусть отдышится и остынет. Три дня тому назад у него был очень горячий разговор с Курцером, и теперь... Ну, да вы же знаете его...

- Они поругались? - испуганно спросил Ланэ.

Он все шаркал и шаркал ногами о половик, который сразу же пропитался грязью и теперь только хлюпал, как старая галоша.

- Они разговаривали и... - Он пугливо взглянул на мать, полуоткрыв рот.

- Пойдемте же в столовую, вам нужно переодеться и просохнуть, сказала мать. - Да, да, они очень, очень крепко поговорили.

- И... профессор кричал? - спросил Ланэ, проходя за матерью в столовую.

- Ну, кричал! Нет, конечно. Я взяла с него слово... Но судя по всему, ему были сделаны такие предложения... К тому же еще ваше письмо...

- Что мое письмо? - быстро спросил Ланэ.

- Марта! Марта! - закричала мать. - Идемте же сюда, надо затопить камин. Вот, садитесь, Ланэ, сюда, на это кресло, - она провела рукой по его жестким коротким волосам. - Бедный, бедный! И как вы действительно остались живы?

- Ну, так что же мое письмо? - нетерпеливо повторил Ланэ. - Он очень сердился?

- Ах, да вы же знаете его! Нет, он не кричал и не волновался, но ушел и заперся в своем кабинете, а когда я сказала ему: "Бедный Ланэ, ему тоже, наверное, не сладко", - он мне ответил: "Ну что ж, ты сам хотел этого, Жорж Данден".

- Да! - Ланэ опустил голову и долго сидел молча. - Бедный Ланэ! произнес он наконец с глубоким чувством. - Вы правы, мадам, бедный Ланэ! Но он-то, он-то неспособен понять это. А вот мне рассказывали: выводят на тюремный двор тридцать человек и кладут в ряд, вверх затылками.

- Зачем? - спросила мать.

- А вот зачем. За ними идет офицер - ефрейторам там не доверяют этого, - наклоняется, приставляет браунинг к затылку, потом - бац! И все.

- Ужас! - сказала мать, и лицо ее дрогнуло, как от сдерживаемой тошноты.

- Ужас! - повторил Ланэ. - А вешают так. Лежат вот они, как спеленатые куклы, на земле, их берут по одному и на руках подносят к виселице. Одного вешают, а остальные лежат, ждут очереди. Снимут одного - придут за другим. Так и лежат - сначала тридцать, потом двадцать девять, потом двадцать восемь. Лежат и смотрят.

- Ужас! - повторила мать.

- Вот это злодейство, - сказал Ланэ. - А то, что я спасал свою жизнь и свою науку...- Он не докончил и махнул рукой.

- Вы расскажите это Леону! - посоветовала мать. - Но его еще взбесило именно то, что это письмо не было подписано.

- Письмо? - нахмурился Ланэ. - Разве я сказал о неподписанном письме? Нет, речь идет о совершенно ином документе, подписанном.

- Как? - спросила мать. - Разве есть еще что-то?

- В том-то и дело, - сказал Ланэ с горечью, - в том-то и дело, что есть. Вот она, деклара-ция, которую подписали пять сотрудников нашего института. С ней-то я и приехал сюда.

- Ну, тогда я вас, - сказала мать и встала со стула, - сейчас же проведу к Леону. Он никогда не простит мне этой задержки... Идемте, я вам дам только переодеться... Господи, да где же эта Марта?