Закончит свое дело и уедет.

Куда?

Ей не скажут. А маг… может, некоторое время ему грустно будет, может, он даже станет немного скучать по Астре, как по той рыжей девочке, в которую был влюблен или решил, что был влюблен. Но главное, этой печали не хватит, чтобы он остался.

…если только попросить…

Астра мотнула головой.

– Спи, – сказала она, поставив эту кружку к той, что уже заняла место на подоконнике.

– Не хочу.

Он упрямо мотнул головой и попросил:

– Расскажи еще.

– Что именно?

– Что угодно… про мир. И драконов. Не важно. Только… не уходи, ладно?

И, наверное, это тоже было глупостью, но на душе вдруг становилось легко-легко, будто… весна наступала? Но какая весна может быть в ноябре?

– Когда-то давным-давно, когда мир был еще молодым, а драконы драконами…

…у нее оказалось множество историй, только было немного странно рассказывать их не детям. Хотя детям они тоже нравились.

…Эвелина с самого начала знала, что этот роман – ненадолго, что она не из тех женщин, с которыми кто-то захочет связать судьбу. И все-таки надеялась.

Думала даже.

И решилась. И кольцо это… зачем дарил? Чтобы подразнить? Она ведь не просила, ни о кольце, ни о женитьбе, а теперь…

Зеркало отражало уставшую женщину.

Красивую, безусловно, но столь же безусловно несчастную. И это несчастье, что читалось на лице Эвелины, въелось в каждую черту ее лица.

Она провела ладонями по щекам.

– Дорогая, скоро твой выход, – Макарский держался все еще вежливо, с подчеркнутой любезностью, но надолго ли его хватит? Во взгляде вон появилось что-то такое, предупреждающее.

Матвей исчез.

И…

Вернется ли?

Или вдруг понял, что связываться с птицей-гамаюн – глупая затея. А может, не понял, но велели ему? Он ведь военный, должен исполнять приказы. Или не приказы… разумный человек всегда послушает совета другого разумного человека.

– Конечно, – Эвелина стерла гримасу усталости и улыбнулась. – Уже иду…

В театре шептались.

…о том, что больше Эвелину не привозят на авто, как и не забирают.

…что в гримерке ее не появляются корзины с цветами.

…а генерал отсутствует не только на репетициях, но вчера и на премьеру явиться не изволил. И ладно бы шептались, пускай, но вот взгляды эти, насмешливые, издевательские, их выдержать куда сложнее, чем шепот.

…а если он не сам исчез? Ведь случается, что людей… уходят. И думать не стоит, куда. И значит, ждать смысла нет… или… если бы не сам, пришли бы и за Эвелиной, если уж ее объявили невестой. Дело даже не в этом, не в сомнительном статусе ее, но в том, что отец не упустил бы случая отомстить.

Или еще все впереди?

И надо бы сумку собрать.

С Калерией посоветоваться, узнать, что берут туда. Хотя… ей-то откуда знать?

Как все запутано…

Макарский сгибается в поклоне, который выглядит явным издевательством.

– А Матвей Илларионович куда подевался? – интересуется он, жадно вглядываясь в лицо Эвелины. Вот только слабость ее осталась там, в зеркале. И маска грима защищает не хуже щита.

– По делам отъехал. В Москву.

Эвелина касается кольца и, не удержавшись, добавляет:

– Свадьба – дело хлопотное…

– Свадьба? – он притворно вскидывает руки, играя в удивление и восторг, вот только актер из него поганый. – Поздравляю, дорогая! Несказанно рад за тебя! Да, да… и когда?

– Мы пока не решили.

Будто не знает.

Кольцо на пальце заметили сразу, и слушок пошел, а Эвелина не стала отрицать. Пускай… тогда она, оказывается, была счастлива. Правда, ненадолго этого счастья хватило, но… как уж есть.

– Чудесно, чудесно… от всей души поздравляю…

Но взгляд Макарского говорил о другом.

И само тело.

И…

…в театре остаться она не сможет. Не потому, что выгонят, напротив, гнать не станут, но сделают жизнь совершенно невыносимой. Они это умеют. Так чего мучиться?

– Что ж, дорогая… покажи им, что значит прима, – со смешком произнес Макарский.

Эвелина услышала, но… это было уже неважно. За мгновенье до того, как нога ее переступила черту, отделяющую мир яви от выдуманного, театрального, ее не стало. Она, Эвелина, отступила, отдав свое место очередной глупенькой влюбленной дурочке, которая по-за любви оставила все.

Люди любят смотреть про любовь, особенно такую, всеобъемлющую, на которую сами не способны. Пускай. Главное, сердце горит и восторг переполняет уже не Эвелину, но юную бунтарку, желающую и суженого спасти от неправедного суда, и мир перестроить.

Пьеса была тематической.

Известной до последнего слова, но все одно утомительной до крайности. И в кои-то веки, пожалуй, Эвелина играла, не испытывая к глупенькой дурочке, погубившей и свою семью, и многих иных людей – революции дело кровавое – злости. Она, пожалуй, понимала.

Впервые.

И понимание это наполняло сердце тоской.

Неужели… дело не в камне? Дело в самой Эвелине? И… в том, кто пообещал ей другую жизнь, а потом исчез, предал. Как тот, кого спасала эта вот юная бунтарка.

В пьесе предателя казнят, а имя погибшей высекут на камне, среди других имен.

Слабое, если подумать, утешение. Но в жизни и того не дано.

…вызывали на поклон дважды. И Эвелина выходила. Улыбалась. Принимала цветы, стараясь отрешиться от злых взглядов в спину. Ничего, недолго уже осталось.

А потом она поспешила спрятаться у себя и…

– Здравствуй, – Матвей сидел в гримерке, и в первое мгновенье Эвелина его не узнала. Она никогда-то прежде не видела его без формы.

– Здравствуй.

Сердце заныло. И на глаза навернулись слезы. Вот еще… это просто эхо эмоций, случается такое. И плачет не она, но отыгранная роль. И девочка-бунтарка, которую повесили по приказу Императора, хотя, если подумать, было ли дело Императору до каких-то там девочек?

Глупости.

– Я… вот пришел, правда, без цветов. Спешил. Извини?

– Ничего… цветы – это… ерунда.

Цветы у нее есть.

Много цветов.

Часть Эвелина оставит в гримерке, часть отдаст, потому что куда ей столько. Но цветы – это просто цветы, красные гвоздики на тонких стебельках, которые и брать-то в руки страшно.

– Все равно как-то неудобно… и… прости.